Роберто Котронео - Отранто

Дождливый и серый день делал море похожим на море моего детства, и я вглядывалась, стараясь отыскать знакомые тона, знакомые оттенки. И думала, что здесь, на юге, в почти восточном уголке, море гораздо легче, воздушнее, серые тона, менее определенны, а голубые обладают прозрачностью, которую нам северянам трудно себе представить. Здесь море не поглотит тебя, оно тебя унесет медленно и лениво. Рыбаки смеялись надо мной, когда я им рассказывала, что этим морем командует благородный Нептун. Они на чем свет стоит проклинали шторма и бури, и уж кто-кто, а они-то видели, как скалы качались и рушились под ударами волн. Я глядела на море, на Змеиную Башню и думала об отцовских красках, которые были гораздо ближе к цветам салентинского моря, чем моря северного. После исчезновения мамы он словно стремился перенести ее сюда, как будто она ушла в никуда не по пестрой от тюльпанов голландской улице, ведущей и морю, а просто шагнула сюда, шагнула — и все. И, оказавшись на одной из этих скал над морем, смогла постичь судьбы будущего, разгадать загадки, а с наступлением ночи покинула эту землю, где растут оливы, чьи затейливые стволы похожи на скульптуры. Наверное, она думала о Джованни Леондарио, который должен был отсюда отплыть в Средиземное море и дальше в Испанию. Его гнал страх, а может быть, он слишком много видел и знал. Он не мог вернуться назад, он бежал от полуденного солнца, которое теперь стало для него грозным. Возможно, я поддалась силе внушения, однако, когда над городом начали вспыхивать первые молнии обещанной грозы, я поняла, что пришел момент ответа на все вопросы, и что надо сесть на скалу и дожидаться бури здесь. Но не тут-то было. Небо почернело какой-то невероятной чернотой, море пенилось все больше и больше, грохот стоял такой, что закладывало уши, и казалось, все переворачивается: небо стало черным, как морская вода, а на море то и дело вспыхивали неожиданные белые сполохи. Я подняла глаза и увидела, что башня не серая, не коричневая, а белая. Словно отцовская рука свинцовыми белилами изменила ее цвет на знакомой с детства картине. Змеиная Башня вмиг сделалась беломраморной. Я в ужасе отпрянула назад. Место было пустынное, тридцатиметровая скала, открытая небу и морю, которое с ревом поднималось все ближе. Я слышала раскаты грома и видела молнии; казалось, что они загораются как раз над холмом Минервы. Город был черен, как небо, только часть соборного фасада, которую было видно отсюда, светилась белизной. Белый собор и белая башня. Вдруг я заметила вдалеке человеческую фигуру, бежавшую в моем направлении. Человек бежал, согнувшись, хотя и довольно проворно. Я вспомнила слова Ахмеда о молчаливых и сторожких существах, которыми населена эта земля, и которых можно здесь встретить повсюду, и решила, что мне навстречу бежит одно из них. Существо приближалось, а у меня словно отнялся язык, и я не могла ни крикнуть, ни позвать на помощь. И тут издалека послышался знакомый голос: это был голос Бридзио, одного из наших рабочих, и доносился он с дороги. Вскоре показался и сам Бридзио, бежавший ко мне. Согнутая фигура обернулась и застыла неподвижно, и был момент, когда все вокруг тоже застыло: и мои глаза, и Бридзио на бегу. А потом она исчезла где-то на скале над морем.

Белокурому доктору я рассказала, как была благодарна Бридзио за то, что он накрыл меня курткой, с улыбкой довел до своей машины и все спрашивал, что я делала одна в таком месте и в такую погоду. «Вы ничего не знаете о Змеиной башне?». Он не верил, что я пришла сюда одна, пешком. «Вы смелая женщина. В такую непогоду, если чуть высунуться со скалы, море может унести, и никто тебя не найдет. Я помню, однажды так и случилось. Это была женщина не из наших мест. Я ее хорошо запомнил. Ее видели у Змеиной Башни, а потом, как она шла к скалам до самых пещер, где они подымаются очень высоко. Потом она исчезла и больше не вернулась».

Когда, уже под утро, я сказала белокурому доктору, что эта женщина была моя мать, с меня словно свалился огромный груз. Словно улица в Нордвике и дорога на Орте продолжили друг друга. Лучи света — те, что привиделись моему отцу, и те, что вспыхивали в волнах, заставляя все переворачиваться, — соединили эти две дороги. И я, наконец, могу поверить, что мама исчезла, отправившись в обратный путь: она просто вернулась после долгого путешествия и, как говорит Бридзио, исчезла на скалах, самая высокая из которых зовется Палашия. Думаю, мой отец об этом знал: ведь он рассказывал, что мама исчезла в сумрачный день, и в такой же день меня потянуло на скалы до самой башни. День с северной хмурой повадкой, когда некуда деться от серой беспросветной хмари, а море временами кажется битумом, смолой и ничего не отражает, на нем нет ни малейшего отблеска. А ведь отец умел эти отблески поймать и оживить, заставить их светиться, и год от года это ему удавалось все лучше и лучше. Он словно искал свет, которого наяву никогда не видел. Он никогда не путешествовал и женился на девушке из чужих краев. Когда я уговаривала его уехать на юг, броситься очертя голову в какое-нибудь пустынное место среди скалистых гор и увидеть такие цвета, которые он не мог даже вообразить, он молча указывал мне на угол в глубине комнаты, под самым большим окном. Там располагался стол, замазанный всеми мыслимыми и немыслимыми красками, на нем лежали тюбики, свернутые в трубочки, как будто их сплющили подошвой огромного башмака, в беспорядке валялись кисти из жесткой щетины и всяческого рода палитры: кусочки дерева, керамические тарелки или просто осколки стекла. Там же помещались бутыли и свернутые холсты. Когда я закрываю глаза, я всегда одинаково вижу этот ярко освещенный угол комнаты. В моем представлении он не меняется, беспорядок красок на нем я могла бы описать безошибочно. Удивительно, почему я вижу его всегда одинаково, хотя он все время менялся? Почему из многих рабочих столов, вымазанных краской, я вспоминала только этот — разноцветный угол, как мне нравилось его называть? Теперь уже поздно задавать себе такие вопросы. Мне осталась только память об отцовском ответе: как он указал на свой рабочий стол и чуть приподнял плечи. Он был настоящим алхимиком света и хорошо знал, где его искать — свет, которого никогда не видел, свет пустыни, свет Отранто, вечно исчезающую субстанцию. Он насыщен и прозрачен, он одновременно и голубой, и серый, он влажен и осязаем. Я не знаю, как его определить, и не знаю, как его добиться.