Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

— Ваше мнение меня не интересует, — сказал я.

На его лице мелькнула самодовольная улыбка.

— Вам будет разрешено присутствовать на похоронах, — сказал он, словно желая доказать, что я напрасно судил его так строго.

Вот и погас свет моей жизни.

Похороны были утром, шел дождь, дул порывистый ветер, и меня самого ошеломило то, с какой готовностью я возвратился в «Скрабз» и скрылся от посторонних глаз: даже на предложение отвезти меня на машине домой я наверняка ответил бы отказом — и благодаря уединению в мрачной камере мне удалось не сойти с ума в первые дни безысходного горя. В собственном доме я бы попросту спятил. Да и все заключенные, мои друзья, не давали мне расклеиться и, лаконично выражая соболезнование, проявляли такое понимание, какого я не встретил бы больше нигде.

Нет смысла описывать — и ни к чему испытывать муки, вспоминая — те дни, когда мир изменился, впервые став миром без моего Тахи. То был период страшной опустошенности, и в память врезались только вещи, воспринимавшиеся органами чувств: мой жесткий тюфяк, набитый кокосовым волокном, убогая обстановка моей камеры, бритвенный станок без лезвия, маленькое квадратное зеркало в рамке, в котором я мельком увидел свое заплаканное лицо, неистребимый ночной запах горшка. Близилась осень, и в тюрьме становилось холоднее, но, приложив руку к черной металлической решетке отверстия, через которое во все камеры должен был поступать теплый воздух, я ощущал лишь слабый студеный ветерок, дувший, казалось, издалека.

В те дни меня неотступно преследовал образ моего милого покойного друга, а холодный воздух, заполнявший камеру, навевал тысячи и тысячи воспоминаний. Я то и дело мысленно возвращался в прошлое и копался в нем, а оно не давало покоя мне. Лондон, Скиннерз-лейн, Брук-стрит, Судан — как прожили мы всё это время? Почему не загорались страстью каждую минуту, что наверняка происходило бы, доведись нам прожить его заново? Ночами мне часто снилось — а днем вспоминалось — обратное путешествие в Англию: поезд до Вади-Хальфы [218] Город в Судане, близ границы с Египтом. , чтение старых газет в белых вагонах с зашторенными окнами — увы, в отсутствие Тахи, вынужденного ездить вместе с кондуктором; полустанки без названий — лишь номер, написанный краской на маленькой будке возле железнодорожной колеи; пароход до Первых порогов и фантастическая красота Асуана [219] Город в Египте, на берегу Нила. .

Распростертый и беззащитный, я возвращался и в более далекое прошлое, в Оксфорд и Винчестер, замыкаясь в себе, сворачиваясь калачиком в теплом лиственном перегное всё более давних времен, черпая жизненные силы лишь в смутных воспоминаниях о тех днях, что канули в вечность. Казалось, жизнь моя повернула вспять, и целый месяц, а то и два, я обитал в мире теней. Тщетно я убеждал себя, что это не в моем характере: горечь утраты сделала меня слабым и безвольным.

Потом, когда срок уже подходил к концу — была глухая зимняя пора, — что-то во мне очерствело. Я увидел те воображаемые зеленые деревца за стеклом, покрытым морозным узором. И задумался о том мире, в который должен вернуться, с его жуткой суетой и жестоким равнодушием. Придется нанять нового слугу. Придется вновь бывать в обществе тех, кто унижал меня и держал в неволе — в обществе людей, которые будут бросать на меня неприязненные взгляды, пытаясь отыскать следы причиненных ими страданий. Придется как-то помогать таким людям, как я — и тем, кто еще более беззащитен. Придется даже научиться ненавидеть.

Сегодня я прочел в «Таймс», что после того как в парламенте стали раздаваться требования внести изменения в закон о преступлениях на сексуальной почве, сэр Денис Беквит должен оставить пост директора государственного обвинения и удостоиться звания пэра. Повышение в должности — странный, но типичный для британцев способ избавляться от возмутителей спокойствия. А в данном случае повышение и вовсе представляется наградой за ужасные злодеяния. Быть может, в палате у меня появится возможность поспорить с ним о реформе законодательства — быть может, в «Хансарде» [220] Официальный стенографический отчет о заседаниях обеих палат парламента. впервые останется запись о том, как один благородный пэр бросает вызов другому, который, можно сказать, упрятал его за решетку. Как раз этого человека я и мог бы возненавидеть, ведь именно ему в большей степени, чем кому-либо другому, принадлежит идея этой «чистки», как он ее называет, этого «крестового похода за искоренение мужеложства». Я всегда относился к нему с презрением, однако теперь он будет пользоваться авторитетом в палате лордов наряду с такими ее членами, как Уинтертон и Аммон — хотя при сравнении с их пустыми громкими словами речи этого ловкого, образованного бюрократа будут звучать еще более убедительно. Мысленным взором я и сейчас вижу его в зале суда во время вынесения приговора, на которое он пришел исключительно из мстительности, вижу его красивые, благородные черты среди публики на галерее, и то, как преисполняется он самодовольства, наблюдая за моим падением…