Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

Я вхожу в узкое полутемное пространство — и на сей раз зная, что впереди меня что-то ждет, но не зная толком, что именно. Во сне недостает лишь едкого лекарственного запаха — однако возбуждение, от которого он делается почти неуловимым, остается таким же. Этот запах не имеет абсолютно ничего общего с ароматами, якобы усиливающими половое чувство, но на меня он действует возбуждающе. Я сразу расстегиваю брюки — во сне же снимаю с себя почти всё, а то и раздеваюсь догола. Настроение у меня оптимистическое и бодрое, как в молодости, — да и чувствую я себя вдвое моложе.

Через несколько минут входит статный юноша, чьи глаза скрыты полями шляпы; а иногда лампочка в проволочной сетке висит у него за спиной, и личность юноши окутана темной, манящей тайной. Я уверен, что видел его на улице по дороге сюда — тогда мне еще показалось, что он ответил на мой быстрый взгляд. Не зря же он вошел следом за мной.

Опорожняя мочевой пузырь, он стоит очень далеко от стены и писсуара — так, что каким-то сверхъестественным образом виден пенис, на который я, воодушевленный поведением юноши, и смотрю. Иной раз он, кажется, спускает брюки до колен, а иногда просто расстегивает широкий гульфик с двумя рядами пуговиц, как у матросов. При ярком свете я могу разглядеть в молодом человеке черты многих людей, порой он даже на несколько секунд превращается в кого-нибудь из них, и тогда я радостно шепчу: «О, Тимми», «О, Роберт» или «Стенли!». Он неизменно олицетворяет уверенность в том, что всё будет хорошо, что больше нечего опасаться. Такого пениса, как у него, нет ни у одного из тех призраков, чьи черты он в себе воплощает: не большой и не маленький, не толстый и не тонкий, не бледный и не смуглый, его орган, тем не менее, представляется мне верхом совершенства, неким произведением искусства из тех, которые — когда видишь их впервые — лишают способности мыслить здраво, мгновенно поражая в самое сердце.

Он обвивает руками мою шею, а я облизываю его лицо и на залихватский манер сдвигаю шляпу ему на затылок, примяв непокорные черные кудри. Вид у него серьезный, лицо становится прекрасным от вожделения. В ритме тустепа мы движемся в глубь сортира, постепенно превращающегося в некое залитое светом пространство, чьи стены то видоизменяются, то раздвигаются, словно хитроумное театральное оборудование в сцене, требующей перемены декораций. Мы предаемся любви то в большой сушилке в Винчестере, то в больничной ванной, отделанной белым кафелем, то в Талоди, в белом доме без моей разностильной мебели, открытом взору во всей своей гармоничной пустоте, — в простых, скромных помещениях, где само безлюдье возбуждает желание. В одном из вариантов мы находимся в пляжной кабинке из парусины и кольев: ветер треплет стены, освещенные, точно ширмы в театре теней, а над головой несутся по сверкающему небу маленькие белые облака.

В другом варианте всё, конечно, иначе. Я вхожу в туалет и через несколько секунд слышу, как кто-то, стуча башмаками с металлическими набойками, входит следом, а потом искоса бросаю небрежный взгляд на молодого человека, который занимает место рядом со мной. Парень ослепительно красив — в американских джинсах и лётной куртке, — и когда он энергично встряхивает член, а другой рукой убирает со лба свои блестящие волосы, с трудом верится, что эта сцена разыгрывается специально для меня, человека вдвое старше него, для старого хрыча в старом сортире. В туалете нужно следовать принципу «дают — бери и радуйся». Но мне все-таки пятьдесят четыре — как же тут не тушеваться, даже если выпадает такой счастливый случай. Я стою потупив взор, стараясь ничего не замечать, хотя сердце бешено колотится в груди, и вдруг опять слышу шаги за дверью. Всё, я упустил момент. Но, как ни странно, шаги затихают, удаляются, а потом, несколько секунд спустя, вновь начинают приближаться. Там кто-то ждет. Мельком взглянув на молодого человека с его мощной эрекцией, я вижу, что он пристально смотрит на меня. Я глубоко вздыхаю, и сердце у меня обрывается: ясно, что сейчас меня ограбят, более того — сильно изобьют. Если я попытаюсь уйти, то попаду в ловушку, оказавшись между красавчиком — а теперь я насквозь вижу этого хладнокровного головореза, быть может, того самого, о котором в последнее время часто судачат в пабах, — и его сообщником, в возбуждении подкарауливающим у выхода.

Это ужасная минута: я поспешно застегиваю брюки и делаю шаг назад, всем своим существом стремясь во что бы то ни стало уберечься от физического и морального насилия, к которому они почти открыто готовятся прибегнуть. Воцаряется гулкая тишина, и единственная здешняя лампочка, чьим светом залит мокрый кафельный пол, кажется, чувствует, что ей предстоит освещать это и многие другие злодеяния, так же как продолжать светить в дни и месяцы немых лихорадочных страстей, да и в промежуточные часы — часы безмолвной пустоты. Юноша, поняв, что я хочу сбежать, тоже приводит в порядок одежду, но не говорит мне ни слова. Когда я неуклюжей торопливой походкой выхожу из туалета, он идет чуть позади, почти рядом. Я вижу, что второй тип, в черном пальто, шагает по направлению к нам и вопросительно смотрит мимо меня. Юноша что-то утвердительно бурчит, мужчина, пытаясь схватить меня за лацкан, говорит: «Простите, сэр…» — но я молча прохожу мимо него, боясь стать мишенью для оскорблений и язвительных насмешек. Спустя какое-то время я слышу, что приближается машина, и бросаюсь к просвету в кустах, то ли принимаясь, то ли намереваясь звать на помощь, но падаю, растянувшись во весь рост на земле. Юноша, сев на меня верхом, резко заламывает мне руку за спину, а мужчина в пальто говорит: «Полиция! Вы арестованы».