Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

В течение минувших шести месяцев я не вел дневник, хотя мне и разрешили бы это делать. С самого начала я понял: быть может, «впоследствии, в другом и лучшем свете» [206] Шекспир. «Как вам это понравится», акт I, сцена 2 (перевод П. Вейнберга). , то, что мне хочется рассказать, найдет другого читателя и принесет какую-то пользу, однако в наши дни всё это не вызвало бы ничего, кроме презрения и сладострастия. А потом, спустя много времени после начала, когда мне показалось, что литературный труд мог бы несколько скрасить мое одиночество и утолить потребность высказать затаенные мысли, я стал чураться его, отказав ему в доверии, словно одному из тех друзей, к которым то и дело тянешься, хотя каждый раз уходишь униженный, разбитый или вконец опустошенный. Дневник всегда, с детства, был моим близким другом, молчаливым и памятливым, столь близким, что, солгав ему, я внутренне страдал от его немого укора. Но теперь он как будто бы манил меня к себе, заставляя совершать нечто постыдное — жаловаться на судьбу и, что еще хуже, выставлять напоказ тесный круг моих мучительных воспоминаний и желаний.

К тому же произошла катастрофическая перемена в моем общественном положении. Я очень низко пал, и хотя мое падение было следствием заговора, злонамеренной вспышки враждебности, сперва оно произвело на меня впечатление какого-то жуткого несчастного случая, после которого уже нельзя совершать привычные неразумные поступки. Падение началось сразу после вынесения приговора, когда я в каком-то оцепенении, под конвоем, стремительно зашагал прочь от скамьи подсудимых и стал всё ниже и ниже спускаться по каменным ступеням, ведущим из зала суда в тюремные камеры. Мне чудилось — такова в критические минуты живая сила метафоры, — будто меня прямо в оковах бросили в воду: будто следует затаить дыхание. В некотором смысле я и затаил дыхание — на полгода.

Кое-кто, конечно, вел там дневник: малыш Джо раз в неделю делал по-детски наивные краткие записи, надеясь рано или поздно показать их жене, Безумец Барнз описывал в своих тетрадях видения и откровения — но оправданием этим ребятам служили инфантильность и безумие; а меня силой лишили законного права жить среди литературно образованных людей, и в знак тайного, внутреннего протеста я не желал писать ни слова. Теперь, когда я снова дома, можно и написать несколько страниц, просто ради того, чтобы рассказать правду о случившемся — и, быть может, сделать робкую попытку вернуться к жизни, вновь наладить казалось бы навсегда испорченные отношения с обществом.

На одно обстоятельство я уже обратил внимание: на воле мне стали сниться длинные, связные сны о возвращении за решетку, точно так же, как там постоянно снились упоительно счастливые давние дни, а также некий день — быть может, и нынешний — после освобождения, когда исполнятся все мои желания или появится надежда на их исполнение. Тамошние сны оказывали на меня огромное воздействие и сильно изматывали. Мои ночи всегда отличались обилием сновидений, и потому мне, вероятно, следовало бы быть готовым к пустоте утренних часов, когда я шил мешки для почтовой корреспонденции, заполняя бесконечное время этим мучительным подобием работы, но по-прежнему пребывая в мире ночных странствований, в мире, где возможны зрелые суждения и ответные чувства. Все эти сны наяву были настолько важнее идиотских, малопонятных особенностей тюремного режима, что любой мало-мальски правдивый рассказ о месяцах, проведенных за решеткой, скорее напоминал бы толкование сновидений. После вечерней проверки — время было еще раннее, детское, — когда нас отправляли в камеры, я становился чуть более уверенным в себе, точно зная, что мне предстоит побывать в другом мире, зная, что впереди, если угодно, нечто незнаемое, та единственная часть моей жизни, в которой никто не вправе контролировать совершаемые поступки. Заключенному снится свобода: видеть сны — значит быть свободным.

Быть может, самым странным из тогдашних снов был тот, который воскрешал вечер моего ареста. Он снился мне очень часто, что, наверное, неудивительно — ведь я часто вспоминал те роковые минуты. А вот разнообразие вариантов подлинных событий приводило меня в замешательство. Всё неизменно начиналось так же, как на самом деле: покинув группу друзей, я в возбуждении спешил в туалет. Однако сами туалеты ночь от ночи менялись, что, разумеется, вполне соответствовало привычкам, приобретенным мною в действительности. Я направлялся то в маленький, уютный «Йоркшир стинго», то в более опасный, мрачный и сырой «Хилл-плейс». Иногда я неожиданно для себя держал путь в Хаммерсмит, стремясь провести еще один вечерок в «Лирике» [207] Имеется в виду театр «Лирик», расположенный в лондонском районе Хаммерсмит. , в компании тамошних шалунов, — и тут уж было не обойтись без такси, автобуса или метро, — но всякий раз что-то мешало мне добраться до цели: то возникали недоразумения с несговорчивым водителем, то вдруг изменялся маршрут, то кто-то бросался на рельсы. Даже если мне нужно было пройти всего несколько сотен ярдов до какого-нибудь сортира в Сохо или до туалета на станции «Даун-стрит», этого «рыночного прилавка», где никогда не переводился свежий товар, по дороге я вполне мог заблудиться или задержаться ради других дел, ради нужд других людей, что лишь усиливало мое тщетное, настойчивое желание отправиться на поиски приключений. Нередко, дойдя до нужного места, я обнаруживал, что туалет исчез или закрыт и превращен в весьма респектабельный магазин. Да и на самом деле некоторые из тех заведений, что я пытался найти, уже давно закрыли или снесли. «Даун-стрит» закрыли еще до войны; а другое воображаемое место свиданий, станция возле Британского Музея — хотя я что-то не припоминаю там уборной, — уже превратилось в заброшенный запасной путь, мрачный, как Стикс. В общем, сны мои были исполнены тоски по прошлому и служили предвестием того, что еще многое закроется, многое прекратит свое существование в будущем.