Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

Я писал, сидя к нему спиной, но когда кинул взгляд через плечо, то увидел, что он по пояс возвышается над полом и весь покрыт белой каменной пылью.

— Микеланджело не трожь, — сказал я с угрозой, словно оскорбили моего лучшего друга.

— Этого пигмея, — рванулся он ко мне, с грохотом захлопнув люк, — этого карлика, который добавлял недостающие ему килограммы своим творениям?

— Ты груб, — сказал я спокойно, мстя за «огород с огурцами». — Должен отметить, что вино плохо влияет на твои мозги.

Не помню, как попал к нему сапожный нож, которым он обычно подчищал гипс. Он опрокинул меня на пол и придавил коленом.

— Сейчас я тебе покажу анатомию, — шипел он, сдавливая мне горло и занося надо мной нож. — Я изображу тебе рот как у акулы… у барана… у кашалота… А тебя сотворю заново. — И кончиком ножа он рассек мне лицо от угла рта до уха.

Мы орали как бешеные, в дверь кто-то стучал кулаком. Барабор пришел в себя. Он распахнул окно и крикнул:

— Мы играем пьесу, нечего глаза пялить. Не мешайте репетировать!

Всю ночь я метался в бреду на своей раскладушке. Барабор менял мне повязки, бегал в аптеку и заставлял меня глотать сульфамиды. Очнулся я на другой день разбитый. Барабор исчез, оставив мне записку, пригвожденную к двери сапожным ножом: «Спи спокойно, осел, я вернусь к обеду, надеюсь, ты не успеешь околеть!» Я посмотрел на себя в зеркало — выглядел я так, что краше в гроб кладут. Самый раз писать автопортрет. Я разорвал «огород с огурцами» и занялся делом. За три часа я его написал. Думаю, что автопортрет был единственным стоящим моим произведением. Барабор вернулся незадолго до прихода Пии, которая являлась обычно в два часа. Он посмотрел на то, что я сотворил в его отсутствие, коротко подытожил:

— Хорошо. Чтобы сделать что-нибудь стоящее, тебе, оказывается, надо пройти через потрясение, — и посоветовал все бросить, а на экзамен принести мою собственную физиономию.

Пии я ничего не рассказал. Шрам объяснил неосторожным бритьем. Рубец у меня все же остался. Когда я бываю свежевыбрит, можно принять его за след от удара саблей. Со временем, когда все зарубцевалось, правый угол губы приподнялся на несколько миллиметров, и с тех пор у меня так и не получается естественная улыбка.

Пока Пия училась и мы жили в Бухаресте, я начал работать преподавателем в интернате. Более подходящей работы найти не удалось. Мне было всего двадцать два года, должно было пройти десять лет, а потом еще десять, чтобы я пришел к выводу, что человек должен во что-то верить до последнего своего дыхания. Через полгода Пия убедила меня уйти из института и устроиться в техническое училище. Одним из главных достоинств Пии была уверенность в том, что жизнь состоит из отдельных периодов и преодолевать их следует постепенно, шаг за шагом. Когда Пия получила диплом преподавателя немецкого языка, я поступил в строительный трест Бухареста. «Теперь мы можем пожениться, — решила Пня. — Зарабатываем достаточно». Во время бракосочетания у нас не было свидетелей: все уехали в отпуск. Барабор прислал из Трансильвании телеграмму, ее подписал также и Зербес. В качестве свидетелей выступили два старика, с которыми мы случайно познакомились. «Дурной знак!» — подумал я, сжимая в руке гладиолусы.

Несколько месяцев я трудился в строительном тресте столицы. Потом меня направили на стройку в Молдову, а оттуда в горы, на другую стройку. С тех нор мы в Бухарест больше не возвращались. Началось наше долгое скитание по стране. Пия ушла из школы. Она набрала частных учеников, преподавала на стройках, где я работал. Инженеры и техники брали у нее уроки, и мы сводили концы с концами. Зарабатывала она больше меня. Я обучился новому ремеслу, и оно начало мне нравиться. Я сидел у чертежной доски, двигал линейку вниз и вверх, пользовался циркулем и угольником, высчитывая углы, и, когда у меня расчеты сходились, вдруг обнаруживал, что насвистываю от радости.

«В черчении, — говорил я себе, — все четко. Знаешь, Леонардо, пусть попробует кто-нибудь доказать мне, что треугольник — это квадрат, или что четыре равные стороны не образуют квадрата, или что квадрат гипотенузы не равен сумме квадратов катетов…» О флорентинец, чьи кости покоятся вместе с королевскими останками в развалившейся часовне… Твои чертежи, твои помыслы и стремления теснят друг друга. Порой они остаются незавершенными, порой возносят тебя ввысь… Но ты пускаешься в погоню за новыми открытиями, твой дух мечется в поисках истины. Так ищет племя кочевников недосягаемую землю обетованную. У этого племени нет своей земли, как и у неутомимых геометров, связанных между собой не кровным родством, а общими радостями, горестями и надеждами. …Мы были первопроходцами и изгнанниками, спутниками в пути. И поскольку своей земли у нас не было, а чужая нас не устраивала, нам пришлось искать ее, глубоко погружаясь в свой внутренний мир.