Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

Барабор и пастор на своей колымаге с брезентовым верхом объехали самые глухие углы Трансильвании, где на временных стоянках дровосеков Барабор оставлял свои следы — резные стволы деревьев. Одни из них стояли так, как он их поставил, другие накренились, третьи были повержены наземь. Там услышали они о Бараборе: те, кто никогда его в глаза не видел, передавали из уст в уста легенду о безумце, что бросил пить и занялся резьбой по дереву. Он оставлял после себя неподвижные памятные столбы, на которых новые жильцы химическим карандашом производили хозяйственные расчеты. Господин Зербес утверждал, что в этих примитивных идолах, похожих на покойников с острова Пасхи, было все же что-то людское. Со временем они начинали обретать иной облик, словно пережили второе сотворение мира, и на господина Зербеса производили впечатление пришельцев-чужаков. Пастор предложил Барабору поработать в камне. Он поступил так же, как когда-то родной отец, который с малолетства приучал Барабора гранить кресты: это было как бы второе рождение Барабора, а господин Зербес стал его вторым отцом, только теперь все получалось легче, как это случилось бы со всяким, кому дано было сызнова пережить свое детство.

В Бухаресте мы все жили в одном общежитии, расположенном в центре города. Сначала я считал Пию и Барабора женихом и невестой. Я часто встречал их вместе — то в столовой, то на спектаклях. Не заметить их было невозможно, особенно Барабора, высокого, поджарого, с длинными, как шесты, руками. Когда он их вытягивал, то становился похож на огородное пугало, несмотря на свою вызывающе красивую внешность: прямой нос, тонкие, честолюбивые губы, светлые, остроконечные мадьярские усы, придававшие его лицу выражение сдержанной суровости. Одно время он ходил бритым наголо, но Пия уговорила его отпустить волосы, а то, по ее словам, он смахивал на каторжника. Потом он сбрил усы, но завел бороду — спутанный клок шерсти. В любой мороз он ходил в одной рубахе, грохая по мостовой своими солдатскими сапогами, как новобранец, получивший первую увольнительную. Но особенно странно выглядели они рядом — он и его маленькая, говорливая подруга: ей все время приходилось запрокидывать голову назад, словно она смотрела на того, кто вот-вот взлетит. Я ни разу не видел Барабора ни с какой другой девушкой или женщиной. И в мастерскую на Оборе, где мы частенько собирались по вечерам, была допущена только Пия. Я подружился с ним, а через него и с Пией, он тут же сделался моим наставником, как человек серьезный, а не какой-нибудь идеалист. Он говорил назидательно: «Тебе следует сделать выбор: либо заняться делом, либо остаться сентиментальным хлюпиком. Вряд ли ты сумеешь жить бобылем, надо жениться. Женись на сильной девушке, пусть некрасивой, лишь бы у нее было мужество, которого у тебя нет». Так постепенно он затягивал невидимую петлю вокруг моей шеи. «Бери в жены Пию, — убеждал он меня, — увидишь, всю жизнь будешь меня благодарить — немецкая аккуратность тебе не повредит». Сам он предпочитал иметь дело с кухарками и домработницами на маленькой улочке возле пивного погребка «Гамбринус».

«Мой идеал — унтер-офицерша», — говаривал он, смеясь.

Обычно мы шагали втроем вниз по бульвару, прокладывая себе путь локтями, но, стоило нам дойти до угла, Барабор делал нам ручкой.

— Меня ждут на улице Заломите, — объявлял он и поворачивал обратно. Когда он работал дровосеком в Трансильвании, у него было много девушек в широких сборчатых юбках, с яркими лентами, вплетенными в косы.

— Посмотри-ка на них, — показал он мне однажды стайку девчонок на улице, — знаешь, какие они румяные и горячие, словно пышечки из духовки.

На рождество по приглашению Пии мы поехали в Р. Это был мой первый визит к ее родичам. Там меня потчевали Gänsebraten — жареным гусем, и булочками с маком. В ночь под рождество господин Зербес специально для нас играл на церковном органе. «О прекрасная ель!» Барабор попробовал спеть, пастор ему вторил. Потом Барабор попросил разрешения спеть «Марсельезу», признавшись, что он уже не раз пел ее, когда, управившись с уборкой, оставался в церкви один. Студент с факультета лесоводства, приехавший на практику, научил Барабора подыгрывать себе одним пальцем.

Пастор не возражал, и Барабор замурлыкал: «Вперед, сыны отчизны!..» Пия чуть не лопнула от смеха и незаметно, чтобы не обидеть господина Зербеса, увела меня на колокольню. Она поведала мне средневековую легенду, в которой рассказывалось, что саксонские женщины, когда неприятель осаждал крепость, швыряли в него калачи, испеченные из последних горстей муки. Истощенные и голодные враги, видя такое расточительство, убрались восвояси. На колокольне закричали и захлопали крыльями потревоженные галки, а мы поднимались по лестнице, загаженной птицами. Идти надо было с величайшей осторожностью, чтобы не поскользнуться. («Прекрасное удобрение», — скажет на следующий день господин Зербес, соскребет весь помет, чтобы следующей весной удобрить им землю своего сада.)