Василе Войкулеску - Повести и рассказы писателей Румынии

Он сказал это во всеуслышанье после собрания, на котором его исключали. Скандалить он начал уже на втором курсе: «Плевать я хотел на эту вашу действительность с парадными пуговицами и усами!» — твердил он. Еще ему нравилось рассказывать шутку о генерале, явившемся с ревизией в мастерскую художника, который писал военный парад. Вычитал он ее в иллюстрированном журнале за 1890 год. Барабор словно с цепи сорвался. Ему так понравилась эта история с генералом и художником, что он повторял ее сотню раз и даже разыгрывал в лицах, чуть ли не на всех вернисажах. Он торжественно входил в зал, топая своими коваными башмаками, останавливался перед какой-нибудь картиной, закладывал руки за спину, как это сделал бы генерал, раздраженно разглядывая парад 1890 года. Потом покашливал и произносил громко, чтобы все слышали:

— В императорской армии боевое снаряжение начищено гораздо лучше!

Когда мы бывали втроем с Пией, он обращался с этой фразой ко мне, так что мне приходилось играть роль перепуганного художника:

— Будем стараться, Ваше превосходительство, сделаем все возможное, отдраим его до абсолютного блеска…

За нами и так укрепилась дурная слава. А мне надо было еще представить годовую работу — тот самый автопортрет, который и сейчас висел в кабинете у меня дома.

Стоило мне разозлиться, Пия тыкала в него пальцем.

— Полюбуйся, — язвила она, — сейчас ты точная его копия.

Я изобразил себя заросшим, с маленькими красными глазками, тлеющими словно два папиросных огонька. На правой щеке я запечатлел одну реалистическую деталь — рубец от угла рта до виска, след, оставленный сапожным ножом Барабора. А над головой красовалось одно из любимых изречений моего друга: «Такое рыло может обойтись без ушей».

«Если бы ты изобразил себя с одним ухом, — заметила Пия, — ты был бы копией «Автопортрета с перевязанным ухом» Ван Гога, завсегдатая «Ночного кафе в Арле». Мы вспоминали и Барабора в мастерской на Оборе. Там, в бывшей пивной, над полками, где когда-то стояли в ряд бутылки, Барабор приколотил железную табличку «Пейте пиво Брагадиру», а на обратной стороне мелом начертал девиз другого художника: «Твори, как Бог. Властвуй, как король. Трудись, как раб».

Лето, когда я писал автопортрет, было жарким. Я заканчивал курсовую работу. В общежитии можно было подохнуть от жары, и я на несколько дней переехал в мастерскую Барабора. Спал я на раскладушке. В бывшей пивной сохранился глубокий погреб, в нем было прохладно. Старая корчма, окруженная древними липами, стояла в просторном дворе. Он был завален каменными плитами, которые Барабор привез из карьера и свалил под навесом возле двойных дверей, ведущих в погреб. Вечерами здесь собирались люди со всего квартала и устраивались прямо на плитах. По мере надобности Барабор спускал плиты в погреб по двум отполированным бревнам, положенным на ступени. Раньше по ним скатывали винные бочки.

Работать в погребе можно было только при электрическом свете, и Барабору приходилось ввинчивать двухсотсвечовые лампы. Трухлявые полы погреба готовы были провалиться под тяжестью каменных глыб. По-видимому, здесь и родилась его теория «погребения»: дескать, настоящее изваяние должно отлежаться в земле, там его истинное место. И не нужны никакие потрясения, только время! время! время! С его медленным течением в бесконечности, с неопределенностью его сказочного зачина: «В старые, старые времена…» Пораженные потомки будут взирать на эти изваяния, отрытые из-под земли, отшлифованные землей, землей сглаженные и усовершенствованные. В доказательство Барабор приводил знаменитые статуи, откопанные через тысячи лет после их сотворения: они смотрели на мир отрешенными ликами.

Барабор тесал внизу, в погребе, я же писал наверху, при дневном свете. Мы уже двое суток не вылезали из мастерской. Пия приносила нам еду и возвращалась в общежитие. На третий день в эту страшную жару мы доели остатки свинины с чесноком, и нас вывернуло наизнанку. Барабор смотался в ближайший буфет, притащил два литра холодного вина, и мы его выпили чуть ли не залпом. Затем он спустился в погреб, и я услышал тяжелые удары по камню. Я торопился закончить свое последнее полотно: «Пейзаж с насосной башней». Утром, взглянув на картину, Барабор сказал: «С таким же успехом можно назвать ее «Огород с огурцами». И мне пришлось это проглотить. Барабор вскоре поднялся по ступенькам, чертыхаясь себе под нос. Что-то там у него застопорило. Люк был обычно открыт, через него мы переговаривались. С верхней ступеньки лестницы он раздраженно облаял весь Ренессанс «с его проклятой анатомией».