Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Ночь выпала спокойная, больные спали, и была надежда, что попозже можно будет и самому прилечь. Пока же Гога сидел в своем закутке и выписывал в тетрадь стихи Ходасевича — завтра сборник надо было вернуть Абрикосову.

Тихо скрипнула дверь, и в проеме блеснули очки Вэй Лихуана.

— Не желаете ли освежиться чаем? — в обычной для китайцев, говорящих по-французски хорошо, но не в совершенстве, несколько высокопарной манере спросил он.

Гога с трудом подавил улыбку. Он до сих пор не мог привыкнуть к китайской манере даже в жару (а ночь, несмотря на то что стоял уже октябрь, была душная) пить только горячее, даже если это просто вода. Вэй смотрел на него со своей застенчивой улыбкой, и хотя Гога настроился дописать стихи, а потом поспать, он не счел возможным отклонить любезное приглашение:

— С удовольствием. Только… — он растерянно огляделся вокруг, как бы ища что-то. — Я не могу отлучиться. Могут позвонить…

— Тогда, если разрешите, я принесу сюда.

— Да, да, это будет очень хорошо, — обрадовался Гога. Теперь, когда он оторвался от пленительного мира поэзии, ему действительно захотелось чаю, но он предвидел, что придется пить без сахара. И к этой манере китайцев он никак привыкнуть не мог, даже признавая, что сладость приглушает аромат и вкусовой букет напитка. Но оказалось, что у Вэя есть кусковой сахар, который, судя по тому, что пачка была непочатая, а сам он, без сомнения, вкус чая сахаром не портил, припас специально для Гоги.

Они сидели в регистратуре, доливали себе из фарфорового чайника чистой заварки, потягивали сдобренный жасмином ароматный, терпкий напиток и вели неторопливую и не очень оживленную беседу, вначале касавшуюся лишь университетских тем. Оба чувствовали себя несвободно, потому что Вэй испытывал по отношению к своему ночному собеседнику примерно те же чувства, что Гога к нему.

Но Вэю давно хотелось разговориться с этим странным иноземцем, который ни с того ни с сего пришел в госпиталь и работает так тяжело, да еще не на командной должности, какие они обычно занимают, а на самой низшей, да к тому же, как доподлинно знал Вэй, — без вознаграждения. Ну был бы еще он монахом, тогда понятно, а то — нет, да еще русский, белый русский, а они все за японцев. Таково было общее мнение, так считал и Вэй Лихуан. И преодолевая природную застенчивость, сам себя упрекая в неделикатности, но будучи не в силах противиться давно владевшему им желанию выяснить, в чем тут дело, Вэй задал наконец свой вопрос:

— Скажите, пожалуйста, мсье Горделов, что заставило вас прийти сюда и помогать нам? Я надеюсь, вы не сочтете мой вопрос праздным любопытством.

— Нет, почему же? — ответил Гога спокойно. Ему захотелось сказать многое, но, встретив этот наивный, чистый взгляд, доходивший до него сквозь толстые стекла очков, он решил, что многословие будет звучать фальшиво, и потому ответил только: — Я считал, что должен это сделать.

— Почему?

— Когда дом горит, долг гостя помогать хозяину тушить пожар.

Гоге хотелось развить эту мысль, но снова что-то удержало его. Не словами надо выражать свои чувства, сейчас не для слов время.

Хотя Вэю следовало ждать в ответ на свой вопрос чего-нибудь подобного, он все же был немало удивлен. И потому он сказал:

— Но ваши соотечественники на стороне японцев. Вы ведь русский?

— Я грузин. Кавказец.

— Но Кавказ — это же Россия? — простодушно спросил Вэй.

— Не совсем так, — ответил Гога с улыбкой и вдруг испугался, как бы Вэй Лихуан не принял его за одного из тех русских, которые здесь, в Шанхае, стараются, чтобы их принимали за иностранцев. И потому, оставляя вопрос о своей национальности в стороне, ответил на тот, который сейчас был важнее. — Вы ошибаетесь, если думаете, что все русские за японцев. Такие есть, их немало. Но больше тех, кто за вас. Поверьте мне, это так…

Вэй молчал, но лишь из деликатности, потому что слова Гоги не убедили его. Трудно расстаться с давно сложившимся мнением. Чувствуя это, Гога добавил:

— Вот, пожалуйста, вам пример. Вы ведь знаете Стольникова? Он ваш коллега, медик.

— Мсье Стольников прекрасный студент, — учтиво откликнулся Вэй.

— Ну так вот, его симпатии безоговорочно на вашей стороне. Мне приходилось разговаривать с ним на эту тему.

— Он что, русский красный?

— Нет. Он русский белый. — Гога уже привык к подобной классификации. — Но он на вашей стороне.

Вэй тактично промолчал, но было похоже, что и на этот раз он не убежден. А Гога продолжал: