Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Разве возможно, чтобы коммунисты вошли в состав правительства? — спросил он после продолжительного молчания, которое Вэй Лихуан деликатно не прерывал.

— Почему же нет? Ведь и те и другие — китайцы.

— Вот и надо объединиться! — довольно непоследовательно повторил Гога. — Вокруг центрального правительства. Что им мешает?

— Классовые позиции. Чан Кайши — ставленник эксплуататорских классов. Его антагонизм к партии рабочего класса сильнее патриотических чувств.

Гога слушал, и к его недоумению начала присоединяться досада.

Смешиваясь, эти два чувства вызывали странный, неприятный осадок. Какие там к черту классы, когда самому существованию страны грозит опасность! В его сознании слово «класс» назойливо ассоциировалось с гимназией, хотя он, конечно, знал другое значение этого слова. Есть китайский народ, и он должен сплотиться вокруг своего правительства, а правительство в Китае одно — нанкинское, и дать отпор японцам, а то худо будет. Вот и вся премудрость. А Вэй бубнит что-то о борьбе классов, о классовом сознании. Гогин интерес к беседе утрачивался, потому что разговор отклонился от главной проблемы. Вэй заметил, что собеседник слушает его невнимательно. Он огорченно замолчал, и некоторое время слышалось только торопливое тиканье стенных часов. Но молодой иностранец все же внушал Вэю симпатию и доверие, и он спросил:

— Вы читали Маркса?

Гога Маркса не читал. В университетской библиотеке он как-то взял «Капитал», перелистал, не заинтересовался и через час вернул. Но признаваться в этом не хотелось, и Гога уклончиво ответил:

— Так ведь он касается только экономических вопросов, а я больше интересуюсь политикой.

— Экономика и политика тесно переплетены. Экономика — ключ к решению политических вопросов.

Слова Вэя порознь были понятны, но, составленные в фразу, мало что говорили Гоге. Все это было и очень чуждо, и просто неинтересно. Поэтому, не вдаваясь в дальнейшие обсуждения, он только плечами пожал.

Тут очень кстати появилась санитарка и взволнованно обратилась к Вэю на малопонятном Гоге диалекте. Вэй вскочил и быстро направился к дверям, не преминув, однако, учтиво объяснить причину своего ухода:

— Простите меня, пожалуйста. Больному плохо.

Тем и закончилась их первая беседа, но в целом они друг другу понравились.

К ноябрю госпиталь при университете закрыли. Бои теперь шли далеко в глубине страны, новые раненые не поступали. Из старых — некоторые поправились, их выписали, иные умерли, третьих распределили по другим госпиталям. Помещения были продезинфицированы, заново побелены, и занятия в университете возобновились.

Для Гоги это имело особое значение, он был на последнем курсе и, когда думал о предстоящих финальных экзаменах, ему становилось не по себе. В университете «Аврора» была принята совершенно особая система: выпускникам гуманитарных факультетов предстояло сдавать все устные предметы в один день. Подразумевалось, что должен быть такой момент в жизни студента, когда все знания, полученные за годы обучения, должны быть при нем. Конечно, система среднего балла облегчала ему эту на первый взгляд непосильную задачу: каждый заранее рассчитывал, на какую оценку может надеяться по той или иной дисциплине и, следовательно, каковы шансы на средний бал «11» — т. е. минимальный проходной.

Гога делал ставку на исторические, политические и дипломатические науки, зная, что в экономических он слаб. Они ему казались скучными, и он всегда уделял им мало времени и внимания.

В оставшиеся месяцы заниматься приходилось много, и Гога просиживал вечера в читальном зале университетской библиотеки, чтоб иметь под рукой все необходимые материалы. Да и атмосфера там располагала к сосредоточенности и серьезным размышлениям.

Но вне стен университета шла другая жизнь, суетная и грешная, богатая впечатлениями и событиями жизнь огромного, сложного города. И противостоять ее жарким соблазнам Гога был не в силах, да и не очень старался. Он все-таки не сомневался, что университет окончит, а раз так, то и работу найдет. Это казалось само собой разумеющимся.

Он плохо знал жизнь.

Больше всего он любил бывать в «Ренессансе». Там всегда можно было встретить знакомых, и прежде всего Жорку Кипиани. Деньги у него уже кончились, новые шальные заработки, подобные тем, которые другого обеспечили бы на несколько лет и которые он умудрился просадить за считанные месяцы, не подворачивались, но Жорка не унывал. Это был человек, для которого не существовало таких понятий, как «мое» и «твое». Он брал деньги налево и направо, ни на минуту не задумываясь, как будет их отдавать, и ему охотно давали, не ожидая возврата: помнили его щедрость в тот короткий период, когда он платил за всех. Но зато ему и в голову не пришло бы требовать с кого-нибудь, кто был должен ему. Он обычно и не помнил, кому дал и сколько, а если какой-нибудь щепетильный должник лез в карман, чтобы рассчитаться, Жорка, смерив его жалостливым взглядом, выпаливал что-нибудь вроде: