Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Песня следовала за песней, и каждая исполнялась с тем совершенством, на какое только был способен артист такого дарования. Но Гога ждал обещанного. Неужели Александр Николаевич не выполнит обещания? Или забыл о нем?

Гога знал, что в концертных программах Вертинский поет лишь то, что сам хочет, и просить его возгласом с места бесполезно. Даже в ежевечерних выступлениях в ресторане он редко откликался на такие заказы. И тем не менее Гога очень надеялся, что Вертинский сделает для него исключение и споет «Бал Господень». В этом состояло Гогино честолюбие: ему хотелось чувствовать себя на особом положении среди поклонников певца, хотя он сознавал, что оснований для этого мало. И по мере того как концерт шел к концу, Гога волновался все больше. Вот уже спета последняя вещь, и артист ушел за кулисы. Надежда еще оставалась: публика аплодирует, никто не встает с места. Гога знал, что Вертинский вернется и еще споет. Так и получилось, но это были другие песни. Вертинский опять удалился за кулисы, аплодисменты продолжались. «Хоть бы не начали вставать!» — думал Гога. В каждой аудитории находятся такие, спешащие невесть по какому делу и портящие всем остальным вечер. Вертинский снова появился из-за кулис, но, увы, без аккомпаниатора, просто вышел отвечать на приветствия публики. Гога смотрел на него с вопросом и упреком, как будто тот мог это заметить. И тут Вертинский бросил взгляд через плечо. Вышел пианист с нотами в руках и быстро прошел к роялю. У Гоги ёкнуло сердце.

— По прросьбе моего юного д’уга я спою «Бал Господень»… — негромко и так интимно, будто находился в гостиной, произнес Вертинский.

По залу прокатился сдержанный, удивленный гул, и тут же установилась хрупкая настороженная тишина. Знатоки, а их было немало в зале, приготовились слушать песню, которую Вертинский не исполнял уже лет пятнадцать.

раздались первые слова песни, в которой рассказывалось о драме романтической души, заживо погребенной в убогом захолустье. Гога слушал и словно сам погружался в эту уездную тоску, эту беспросветность жалкого быта, чувствовал, что его собственная душа, как плененная птица, бьется о неумолимую стену равнодушия и духовной глухоты окружающих, для которых жизнь сводится к удовлетворению элементарных запросов тела.

пропел артист, и последние два слова, произнесенные с пронзающей сердце интонацией горечи и безысходности, сопровожденные жестом усталым и покорным, не оставляли никакой надежды.

После них как неизбежность воспринимались строки:

и дальше мелодия слов, повествующих о конце этой жизни, пропевалась с грустной иронией, умеряющей надрыв заключительных строк.

Вертинский умолк, и некоторое время в зале царила полная тишина. А он стоял, оставаясь в образе, скорбный и строгий, потом сдержанно поклонился, как кланяются друг другу люди на похоронах близкого человека, круто повернулся и пошел за кулисы.

И только тогда раздались аплодисменты, но сдержанные. Бурные были бы сейчас неуместны, и самые толстокожие это понимали. Чем-то иным хотелось выразить свою благодарность артисту. Вертинский и тут проявил вкус: он больше не вышел раскланиваться. Погасли огни рампы, и сцена погрузилась во мрак. Лишь на рояле, никем почему-то не замеченная раньше, светилась маленькая лампа под малиновым абажуром, бросавшая мягкие блики на снежно-белую клавиатуру инструмента и оставленные на пюпитре ноты.

Как из церкви выходил Гога с концерта. Кругом было немало знакомых. Люди окликали друг друга, шутили, делились впечатлениями, сговаривались, куда ехать дальше, но ему не хотелось ни самому говорить, ни слушать кого-либо. Хотелось подольше удержать в себе ту возвышенную чистоту и благородство чувств, которые вызвало в душе соприкосновение с истинным искусством.

Машинально Гога двинулся в сторону Авеню Жоффр, но вскоре остановился в нерешительности. Домой сейчас идти он не мог: остаться одному в маленькой холостяцкой комнате? Нет, это не подходило для его настроения. Гога испытал неодолимую потребность увидеть Вертинского сегодня же. Только увидеть, взглянуть на него издали, больше ничего. Где он сейчас? Наверное, еще переодевается, переводит дух. Зайти к нему? Но пропустят ли? Пропустить-то пропустят, да удобно ли это? Вокруг него сейчас, наверное, близкие люди. Но я ведь тоже с ним знаком… И он так приветлив со мною. Мало ли что приветлив, он хорошо воспитан и потому приветлив, как со всеми… А впрочем, не со всеми. Когда ему кто-нибудь не по душе, Вертинский не дает себе труда скрывать — лицо его принимает брезгливое или скучающее выражение. Со мною у него такого выражения не бывает. И все же это не значит, что надо навязывать ему свое общество.