Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Ну так что? — задал вопрос Вертинский и, уже не слушая ответа, добавил: — Так, значит, едем. Вы впе’ед садитесь, а то втрроем сзади тесно будет.

Вертинский указал на «рено» с важным шофером.

— Да, да, поехали с нами! — оживленно присоединилась к приглашению Биби. — Не только стихи будут. Ганна Мартинс будет…

Ее лучащиеся дружелюбием и веселым озорством глаза смотрели на Гогу заговорщицки, она слегка щурилась. Так мог бы смотреть очень близкий друг, мужчина, знающий твои слабости и сочувствующий им, потому что сам их разделяет. «Но она ведь женщина, откуда же такое понимание того, что я чувствую», — думал Гога.

Они подошли к машине. Важный шофер в ливрее уже стоял на тротуаре, почтительно придерживая открытую дверцу. Все уселись, и «рено» французского банкира плавно тронулся и бесшумно поплыл по затихающим к ночи улицам.

У Биби был сервирован холодный ужин: телятина, паштет из гусиной печенки с перцем, артишоки и, великолепно венчавший трапезу, острый французский сыр, название которого Гога не знал. Биби и Вертинский пили коньяк, причем Вертинский, по своей привычке, обсасывал после каждого глотка ломтики лимона, Гога предпочел прохладное «Шабли».

Кончали ужинать, когда в прихожей раздался звонок. Биби уже отпустила боя и сама пошла открывать дверь. Через минуту она вернулась в сопровождении высокой молодой женщины с широко раскрытыми синими глазами и черными волосами, волнисто струящимися к плечам. Ганна Мартинс — узнал Гога, видевший ее прежде на собрании Чураевки в Харбине. Сейчас она показалась ему еще красивее.

«У тебя глаза удивленные, синие-синие», — вспомнилась ему строка из ее же стихотворения.

— Ганночка, где же вы? Мы уже надежду поте’яли, — заговорил Вертинский, целуя ей руку. — А меня так и не собррались послушать…

— Не удалось вырваться. Только что репетиция закончилась, — ответила Ганна, бросив вопросительный взгляд на почтительно вставшего Гогу.

— Это наш приятель, Гога… — Биби хотела назвать и фамилию, но не вспомнила и вместо этого добавила, — любит и хорошо чувствует стихи.

Ганна любезно подала Гоге свою довольно крупную руку. «Поцеловать? — мелькнул у Гоги вопрос. — Нет, неудобно!» — ответил он сам себе и неловко, пожалуй, слишком сильно пожал ее.

«Кого он мне напоминает?» — думала в это время Ганна Мартинс, не догадываясь, что перед ней брат ее приятельницы Лены Горделовой.

— А что готовите? — спросил Ганну Вертинский.

— «Цветок Гаваев», — ответила Ганна. — У меня там эффектный номер. Приходите на премьеру!

— А вот возьму и не п’иду, не п’иду! — капризно тянул Вертинский. — Назло вам не п’иду.

— Ганна, вы ужинали? Догоняйте нас, мы уже кончаем, — вспомнила о своих обязанностях хозяйки Биби. — Что вам положить?

— Это что — телятина? Ломтик, но только один, пожалуйста, я не голодна. И… нет, не коньяк, а вот это. Вино. Но только немного. Да, да, вот так… Спасибо.

Пока заканчивали ужинать, Биби несколько раз с улыбкой поглядывала на Гогу: как-то он реагирует на Ганну? Но Гога не откликался. В Ганне Мартинс он видел прежде всего талантливого, многогранного человека, а не просто красивую женщину. Это не Лида Анкудинова. С ней и Вертинский подчеркнуто почтителен, говорит ей «вы». К тому же ее близкое знакомство с сестрой Леной, всегда стоявшей для Гоги на невидимом пьедестале, возвышало и Ганну.

После ужина перешли в гостиную, уютную комнату с мягким светом торшера, выделявшим лишь часть широкой тахты, одно кресло и курительный столик с медным китайским прибором на нем. Большая же часть комнаты оставалась в тени. Здесь в кресле и поместился Гога, в то время как обе женщины, скинув туфли, уселись с ногами на тахте, опираясь о вышитые атласные подушки, а Вертинский, пододвинув к себе курительный столик, поставил на него недопитую бутылку коньяка и блюдечко с ломтиками лимона.

— Ну что же, почитаем? — спросила Биби, наклонившись вперед, чтоб поставить свою рюмку на столик. Она глубоко затянулась сигаретой в мундштуке. — Саша, прочти что-нибудь свое. Непетое…

— У меня ничего нового нет. И я устал. Лучше послушаю. Вот вы, Ганна. Вы так рредко печатаетесь.

— Я и пишу редко. Так, балуюсь.

В устах другой эти слова прозвучали бы кокетством, но Ганна — это успел заметить Гога — говорила просто, порой не очень складно, зато искренне и серьезно.

— И напррасно, и напррасно, — укоризненно качал головой Вертинский. — Я помню у вас описание ррассвета: