Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Страшно, — только и произнесла она.

— Что страшно?

— Жить. Жить страшно, — повторила Ганна и повела плечами, будто чувствуя озноб.

Домой возвращались вместе, так как всем было в одну сторону. Шли пешком, идти было недалеко. Вертинский был по-прежнему непривычно молчалив, но уже лишь по инерции, так как, проведя вечер у Биби, отдохнул.

— Александр Николаевич, вы сегодня не в духе, — заговорила Ганна. — Вы, наверное, очень устали в концерте.

— Это вот он виноват, — уже в своем обычном тоне иронической игры ответил Вертинский, указывая на Гогу. Тот вздрогнул от неожиданности и посмотрел: всерьез ли говорит это дед? А тот продолжил: — Заставил спеть «Бал Господень».

У Гоги отлегло от сердца, а Ганна с огорчением воскликнула:

— Как? Вы сегодня пели «Бал Господень»? Я всегда мечтала послушать… Не на пластинке… а чтоб видеть. Чтоб вы сами…

— Вот и надо было п’идти!

— Если б знала…

— А, значит, была возможность? — поймал Ганну на слове Вертинский и хитро улыбнулся. — А вы не п’ишли. Так вам и надо!

— Нет, я хотела сказать… Я бы как-нибудь. Я действительно не могла. Но… в общем пришла бы, — окончательно запуталась Ганна.

Оба ее спутника рассмеялись. Гоге было приятно, что и Ганне, оказывается, очень нравится эта песня. К тому же он явно видел, что Вертинский отнюдь не в претензии на него, скорее — наоборот. Публика хорошо приняла очень давно не исполнявшуюся вещь из репертуара, о котором Вертинский не любил напоминать, но сам ценил высоко. Значит, ничего страшного, можно будет иногда вставлять в программы концертов то одну, то другую из старых песен.

А у Гоги выплыла на поверхность сознания мысль, вернее — мечта, давно лелеемая, но казавшаяся несбыточной. А сейчас он почувствовал, что момент благоприятный и надежда на осуществление есть. И, внезапно остановившись, он непроизвольно взял Вертинского за руку, повыше локтя, и выпалил:

— Александр Николаевич! Дайте концерт в костюме Пьеро! Ведь мы, молодые, столько слышали об этом…

Вертинский замахал руками:

— Нет, нет! Что вы такое п’идумали? И слышать не хочу!

Для него и в самом деле явилась полной неожиданностью просьба Гоги. Но Ганна присоединилась к ней:

— Действительно, Александр Николаевич, ведь это же классика! Классика Вертинского. Старики видели, а мы — нет. Это несправедливо. Хоть один раз!

Как и все артисты, Вертинский был тщеславен, и больше всего на него подействовало слово «классика». Он сам еще не знал, поддастся ли пылким убеждениям Ганны и Гоги, но с этой минуты мысли его обратились к давнему прошлому, и он подумал, что, может быть, напрасно так огульно отверг он свой былой репертуар. Мало ли что не нравится людям «ничего не забывшим и ничему не научившимся». А вот — поколенье, выросшее в зарубежье, приемлет его всего целиком. И, наверное, стоит прислушаться к ним.

Человеку всегда кажется обоснованным мнение, которое для него лестно.

Гога получил письмо от Валентина Морозова. Оно пришло на университет и явилось полной неожиданностью. Хотя они всегда были симпатичны друг другу, хотя во время последнего приезда Гоги в Харбин не раз общались и вместе проводили время, все же они не были настолько близки, чтоб переписываться. Постоянно писал Гога в Харбин только матери, иногда отдельно — Владику и обменивался поздравлениями с сестрой, недавно переселившейся с мужем и дочерью в Дайрен.

Валентин сообщил, что решил перебраться в Шанхай, потому что в Харбине никого не осталось, жить становится все тяжелее, перспектив — никаких. В Шанхае, писал Валентин, все же возможностей больше.

Гога не знал, действительно ли в Шанхае больше возможностей. Он не отличался практицизмом, но если бы его спросили об этом, подтвердил бы: да, возможностей больше. Раз все так считают, по-видимому, так оно и есть.

На самом же деле для русского молодого человека легко устроиться можно было только в полицию Международного сеттльмента или французской концессии на низшие должности, то есть занимать промежуточное положение между англичанами или французами, с одной стороны, и китайцами, индусами, вьетнамцами, с другой. На сеттльменте этот русский контингент при полиции назывался Русский полк, хотя насчитывал всего три роты, на французской концессии — Русский вспомогательный отряд. Русским молодым людям, во множестве прибывавшим в Шанхай из удушаемого японцами, совместно с их приспешниками, Харбина и других городов Маньчжурии, не знающим английского языка, не имеющим специальности, ничего не оставалось делать, как пополнять ряды Русского полка или вспомогательного отряда, во главе которых стояли бывшие царские офицеры. Эти люди старались утвердить в своих подчиненных монархический дух под сенью трехцветного знамени. Но так как уезжала из Харбина молодежь, настроенная антияпонски, хватившая лиха и от новых хозяев Маньчжурии и от собственных эмигрантских деятелей крайнего толка, то постепенно и полк, и отряд на концессии стали прибежищем молодежи, сперва неосознанно, а позднее все более и более осмысленно тянувшейся к родине и проникавшейся доверием к утвердившемуся в России строю. Особенно заметно это было в отряде при французской полиции, где и с самого начала не было никаких знамен и куда, поскольку французы в своих отношениях с японцами держались очень твердо, не допускались прояпонские элементы.