Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Ой, какая прелесть! — закричала Биби и даже в ладоши захлопала. И тут же погрузившись в задумчивость, повторила:

Гога смотрел на Ганну из полумрака; как она воспринимает такие лестные отзывы? Но Ганна сидела спокойная и серьезная, ее ничуть не смутила похвала собеседников. Она была неспособна фальшивить и не стала отнекиваться, так как сама считала эти строки удачными. И в ней теперь возникло желание прочесть одно свое стихотворение, которое она еще никому не показывала. И потому, когда Биби обратилась к ней:

— Ну, что же, Ганна?..

Она ответила:

— Хорошо. Вот. Это у меня последнее… Не знаю… Вот… «Северное племя»… так называется…

Она стала читать не очень выразительно, не заботясь об эффектах. Впечатление было такое, будто она старается лишь не споткнуться, забыв какое-нибудь слово, и вместе с тем чувствовалось, что сама прислушивается к стихотворению:

Ганна кончила. Все молчали. Гога, которому стихотворение очень понравилось, не считал себя вправе высказываться первым. Он не завидовал Ганне, но с горечью думал, что сам никогда не сможет так написать, и что здесь, среди людей творческих, он находится не по праву. Вертинский сидел, ушедший в себя, видимо, повторял какие-то строки из только что услышанного стихотворения. Потом он встал, приблизился к Ганне и, взяв ее руку, поцеловал:

— Вы настоящая поэтесса. Почему вы так мало пишете?

Ганна спокойно выслушала новую похвалу и, смущенно улыбнувшись, ответила:

— Я — лентяйка.

Вмешалась Биби:

— Дело не в этом, Саша. Ганна много работает. Утром сама занимается, вечером репетиции.

— Ну зачем же еще ут’ом? — удивился Вертинский. — Рразве ррепетиций недостаточно?

— Нет. Я ведь только недавно снова начала… Танцевать… Когда-то училась в Харбине, потом бросила. Теперь вот вспоминаю. Трудно. Приходится восстанавливать…

— Но у вас же хоррошо получается. Многие только из-за вас ходят…

Вертинский преувеличивал, давая такой пренебрежительный отзыв об оперетте. Труппа в Шанхае была сильная. Но он не любил там некоторых артистов, особенно премьера Купавина, обладавшего прекрасным баритоном и эффектной внешностью, и в таких случаях бывал несправедлив. Ганна ответила, как всегда именно то, что думала, без доморощенной дипломатии:

— Ну, это не так… Там есть хорошие артисты… Простак Толин, например. Соколовская — тоже… Другие.

Только на этом месте она заставила себя остановиться, чтоб не назвать Купавина. Она знала, что это будет неприятно Вертинскому. Острый момент был счастливо избегнут, и Вертинский вернулся к прежней теме:

— И все-таки вам надо писать, Ганна. И книжку нужно издать. Я вам дам название… — Вертинский на минуту задумался. — Вот, есть: «Le vin triste» [49] Печальное вино (франц.) . . Здо’ово я п’идумал, а?

Было что-то детски наивное в этом восхищении собственной выдумкой, но именно оно и вызывало сочувственный отклик: ведь книги еще не существовало, да и будет ли она? Хватит у Ганны стихов на сборник? Восхищение Вертинского было такое искреннее, что и Биби поддержала, и сама Ганна заинтересовалась. А Вертинский оживился и начал строить планы:

— У вас, наве’ное, денег нет на книгу. Я достану. Скажу кому-нибудь из купцов: пусть рраскошеливаются. Сколько надо, Биби, как ты думаешь?

— Понятия не имею, — с особым распевом на звуке «я» протянула Биби, улыбаясь. — Нашел кого спрашивать. Я сколько чулки стоят не знаю.

— Ничего. Выясним. С того места, куда я поставлю ногу, выйдет легион. Ну, не легион, так сто долла’ов.

Все засмеялись. Это опять был Вертинский, которого успел узнать Гога: артист до мозга костей, душа общества и центр любой компании, все время иронично играющий в им же самим придуманную игру, но, в отличие от плохих актеров, верящих в принятую на себя роль, а порой и не замечающих ее, все время остававшийся как бы и в стороне, давая тем самым понять, что это игра — не больше.