Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Ты что? С ума сошел? Вот псих! — и мог при этом еще и по лбу хлопнуть. Но на эту напускную грубость никто не обижался, и друзей у Жорки был весь русскоязычный Шанхай. Немало завелось у него приятелей и среди иностранцев, особенно американцев, которым импонировал этот бесшабашно смелый, щедрый и красивый Caucasian prince [46] Кавказский князь (англ.) . .

Вертинский любил его как родного, баловал и прощал такие проделки, за которые другого прогнал бы с глаз долой. Вертинский любил молодежь. Гога испытал это на себе. Как-то днем он издали увидел артиста на Авеню Жоффр. Это была их первая встреча после знакомства. Статный, элегантный, Вертинский неторопливо шел навстречу с задумчивым видом и, казалось, ничего вокруг не замечал.

«Не буду здороваться, — решил Гога. — У него таких знакомых, как я, — тысячи по всему свету. Вряд ли он меня запомнил».

Но когда они сблизились, Гога попал в поле зрения Вертинского, и тот очень приветливо поклонился. Гога страшно смутился и, покраснев, пробормотал:

— Здравствуйте, Александр Николаевич. Простите меня, я вас не заметил… — Эта неловкая фраза еще больше усугубила неловкость Гоги, он готов был сквозь землю провалиться, но Вертинский, снисходительно и ободряюще улыбнувшись, ответил:

— А я вас заметил еще издали. Почему вас не видно?

Что было сказать Гоге? Что он бы рад бывать в «Ренессансе» хоть каждый вечер, да это не по карману? Сделав озабоченное лицо, Гога ответил:

— Я очень занят. Много заниматься приходится. Я ведь в этом году кончаю.

Вертинский всегда проявлял полное равнодушие ко всему, что находилось вне сферы его интересов, и потому на ответ Гоги прореагировал только коротким:

— Да? — И тут же, явно понимая истинную причину редких посещений Гогой «Ренессанса», добавил: — Вы по’аньше заходите, когда на’оду мало. И п’ямо за мой столик. Стихи почитаем. Вы Поплавского знаете что-нибудь?

— Нет, — готовый провалиться сквозь землю, ответил Гога. Когда-то, еще в харбинской Чураевке, он слышал доклад об этом поэте, о его трагическом уходе из жизни. У Лены были его стихи, мог бы переписать, а вот не удосужился. Теперь Вертинский о нем говорит, значит, стоит того Поплавский. А он, Гога, никого из парижских поэтов не знает, ни Поплавского, ни Георгия Иванова. Только недавно прочел впервые Ходасевича. Куда мне общество Вертинского!

— Ну вот, видите, — сказал артист как бы с легкой укоризной. — Очень талантливый был поэт.

— Вы его знали?

— Он меня знал, — определил пропорции Вертинский с выразительной улыбкой и внимательно взглянул на Гогу: понял ли? Тот понял, Вертинский это отметил с удовлетворением.

Ему нравился этот юноша, столь явно благоговевший перед ним. Как ни привык Вертинский к поклонению почитателей, он никогда не в состоянии был оставаться равнодушным к внешним проявлениям своей славы. Его уникальное творчество, не имевшее предшественников ни в России, ни где-либо еще, складывалось почти в равной мере из актерской, поэтической и музыкальной одаренности. Богатых вокальных данных у него никогда не было, пению он не учился и даже нот не знал, а считался певцом. И хотя, как всякий истинный художник, Вертинский внутренне был убежден в подлинности своего искусства, было оно столь необычно и беспрецедентно, что ему требовалось непрестанное подтверждение извне. И вот для этого артисту гораздо нужнее было мнение скромного юноши, робевшего от одного его взгляда и допускавшего неловкости, чем долгие и бурные аплодисменты, цветы и подарки богатых коммерсантов и отнюдь не платонический успех у их холеных, сверкающих бриллиантами жен.

…Однажды они сидели в заднем зале «Ренессанса» и пили: Вертинский — коньяк, Гога — густое и терпкое марокканское вино. Гога, как и советовал Вертинский, зашел совсем рано. Они были одни в зале, и никто не мешал их беседе.

— Вы какую из моих песен больше любите? — спросил неожиданно Вертинский?

Гога растерялся. Вопрос показался бы ему кощунственным, если бы не был задан самим артистом. Что нравится больше? Как ответить? Все нравится, все волнует, окутывая душу каким-то особым состоянием возвышенной грусти, очищающей и возносящей над повседневностью.

Гога так и ответил:

— Мне все нравится, Александр Николаевич. Все, что вы поете.

— Ну, а все же? — настаивал Вертинский. Он сам понимал, что на подобный вопрос ответить Гоге трудно: ведь этот мальчик, ценитель хоть и чуткий, но безоговорочный. Таких знавал по прежней своей жизни, по более ранним встречам Вертинский. И все же ему почему-то хотелось услышать конкретный ответ.