Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Вот еще Варенцов. Знаете такого? Высокий, рыжий. За первую команду играет.

— Да… знаю… — сперва неуверенно, а потом, действительно вспомнив, даже обрадовался этому Вэй.

— Его мнение мне тоже известно, — продолжал Гога и, видя, что Вэй начинает колебаться, добавил: — У меня здесь родственники со стороны матери. Они все жалеют… — Гога запнулся, покраснел и тут же поправился: — желают победы китайцам. А дядя мой, бывший царский офицер, воевал против большевиков. Он говорит, что Китай мог бы иметь хорошую армию…

Гога опять запнулся, чувствуя, что допустил бестактность. Ведь из его последних слов явствовало, что нынешнюю китайскую армию хорошей считать нельзя. Но Вэй отнюдь не обиделся, наоборот, заинтересовался.

— А что нужно, чтоб иметь хорошую армию?

Гога не знал, что конкретно думает об этом Журавлев, но, вспомнив разрозненные замечания его, а также других бывших военных, и сопоставив их с более ранними высказываниями отца, решил, суммировав все, изложить Вэю без обиняков, даже рискуя задеть самолюбие собеседника. Пусть китайцы знают мнение сведущих лиц, это пойдет им на пользу.

— Нынешней китайской армии не хватает организации, выучки, дисциплины. Солдаты вооружены плохо, нет танков, нет авиации. Вас опять застали врасплох, а ведь ясно было, что японцы снова нападут. Правительство Китая за эти пять лет ничего не сделало.

Единственное, чем Гога смягчил смысл своих слов, это добавлением «нынешняя», тем самым давая понять, что считает такое положение временным. Но Вэй слушал очень серьезно и с интересом. При последней фразе он встрепенулся и бросил поверх очков испытующий взгляд на собеседника. Но Гога этого не заметил, потому что был слишком увлечен тем, что говорил, и утратил способность следить за тем, как реагирует на его слова Вэй. В подобных случаях возражения собеседников обычно заставали его врасплох и вызывали раздражение, он выходил из себя и начинал говорить резко. Однако сейчас возражений не последовало. Вэй, как-то странно усмехнувшись и чуть понизив голос, хотя беседа и без того велась негромко, сказал с горькой иронией:

— Люди из Нанкина все эти годы были больше заняты борьбой с народной революцией. Им было не до внешних врагов.

Гогу поначалу несколько удивили слова Вэя. Он знал, что в Китае идет гражданская война, центральное правительство борется с коммунистами, но происходящее не ассоциировалось у него с революцией. Революция — это баррикады, массовые манифестации, уличные беспорядки, митинги, речи с импровизированных трибун. Ничего такого он не видел, ни о чем подобном в газетах не читал. Какая же это революция? А впрочем, коммунисты, говорят, отбирают землю у помещиков, поднимают на борьбу крестьян — элементы революции налицо. А она в данное время совершенно несвоевременна, стране угрожает внешний враг.

Поэтому Гога сказал:

— Сейчас надо прекратить распрю и объединиться всем китайцам!

Вэй усмехнулся:

— Так ведь как это сделать? Чан Кайши и слушать не хочет, чтоб допустить коммунистов в правительство.

Гога опешил. Допустить коммунистов в правительство? Разве о том речь? Он имел в виду, что все китайцы должны прекратить борьбу против центральной власти в Нанкине и подчиниться Чан Кайши. В этом духе он и высказался.

— И отдать нанкинской клике все, что завоевано с таким трудом? А в освобожденные районы вернутся реакционные феодалы, снова заберут землю у крестьян, а японцам будут низко кланяться и уступать провинцию за провинцией?

Гога молчал, пораженный. Под таким углом положение в Китае представало перед ним впервые. Ну, шла гражданская война. Так в Китае, сколько он себя помнит, все время идет гражданская война, и у Гоги бессознательно сложилось убеждение, что таково естественное состояние страны. С детских лет оставались в памяти имена Чжан Цзолина, Фын Юйсяна, У Пэйфу, Янь Сишаня, Сун Чуанфана. Некоторых из этих деятелей называли маршалами, других — генералами. Эти звания звучали весьма внушительно, однако вызывали иронические улыбки отца, дяди Миши и других опытных людей. Потом Чан Кайши и его кантонские войска одолели всех. Гоге было тогда десять-двенадцать лет, и он чувствовал себя уязвленным: южане победили северян, а он-то жил на севере, его китайцы были северяне. Но долго он не тужил. Война велась где-то далеко, его лично никак не задевала, а вокруг было много разных обстоятельств, более интересных для его возраста. Теперь же все вдруг предстало в ином свете, и ясно, что Вэй Лихуан прав, должен быть прав, хотя бы потому, что гораздо лучше осведомлен в китайских делах.