Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Под Нанкином и в самом городе развернулось ожесточенное сражение. Китайские войска яростно отстаивали каждую улицу, каждый дом своей столицы, когда они наконец были выбиты из города, победители устроили там невиданную резню. Были перебиты сотни тысяч мирных жителей.

И вот в этом обезлюдевшем городе — призраке, мостовые которого еще не обсохли от крови жертв, а воздух, казалось, еще звучал криками ужаса и отчаяния погибающих людей, собирался основать свою столицу глава «национального правительства Китая» предатель Ван Цзинвэй.

В Шанхае, в бывших китайских районах, начала действовать марионеточная администрация. В этих районах и в мирное-то время порядка было меньше, чем на сеттльменте или французской концессии, а теперь они открыто стали прибежищем уголовных шаек, вертепов азарта и разврата, притонов наркоманов.

Последнее время Гога работал в госпитале не санитаром, а в регистратуре, и хотя он подозревал, что произошло это не без участия ректора, ему было приятно сознавать, что сам он о переводе на другую работу не просил и на тяжесть прежней никому не жаловался. Все совершилось без его личного участия.

Два раза в неделю Гоге приходилось дежурить ночью, но это не было так трудно, а после двух часов ночи обычно имелась возможность даже поспать до шести утра. На ночные дежурства Гога брал с собой книги и, если его не отвлекали, запоем читал. Читал он без разбора, что попадется — и стихи, и прозу. Как раз в это время, благодаря Вовке Абрикосову, он открыл для себя Блока, его лирику, потому что до того знал только «Скифов» и «Двенадцать».

Нельзя сказать, чтобы Блок потеснил в Гогиной душе Гумилева. Он просто занял в ней свое собственное место, словно в давно обжитом доме обнаружилась вдруг доселе неизвестная дверь, а за нею — просторное помещение, хранящее в себе какие-то важные вещи, без которых теперь, когда они обнаружены, обойтись невозможно. Эти два поэта, не противореча друг другу, взаимно не исключаясь, существовали в Гоге равноправно, как бы в разных измерениях.

Один — понятный, близкий по духу, земной, осязаемый, звонкий, восприятие которого воплощалось зеленым и золотым цветом с пурпуровыми прожилками. Так хотелось быть похожим на него, имевшего все основания сказать о себе гордо и просто:

Другой — недосягаемый, отстраненный не только от тебя лично, но и от всего земного, плотского, парящий, словно облако, пронизанное лунным светом, завораживающий душу и растворяющий ее в колдовском кружении слов-снежинок, таких простых и естественных, что, кажется, возьмись за перо, и сам так напишешь. И вместе с тем понятно, что т а к ни ты сам и никто другой не скажет, что это придумать нельзя, это надо у с л ы ш а т ь в себе и, вероятно, даже не сознавая, что делаешь, перенести на бумагу. Это — нечто иррациональное — выше человеческого понимания, и воспринималось оно серебристо-серым цветом.

Но обрел Гога в эти дни и ночи и кое-что другое. Он открыл для себя китайцев.

Хотя его отношение к ним всегда — такова была семейная традиция — основывалось на лояльности, уважении, симпатии, они представляли для него, как и для подавляющего числа иностранцев, непознанный мир. Индивидуальности среди них не различались. Так для близорукого все лица сливаются в одну туманную полосу. У китайцев шла своя жизнь, малопонятная, потому что не привлекала интереса, хотя интересной несомненно была, у иностранцев — своя. К тому же Гога всегда чувствовал себя отчужденным от тех, кто говорил не на одном с ним языке. Ему бессознательно казалось, что раз человек говорит на другом языке, он и мыслит и ощущает окружающий мир как-то иначе. Даже общение с коллегами-китайцами мало что изменило. Они были очень корректны, терпимы, прилежны, но общих интересов, кроме ученья, не обнаруживалось, потому что они не знали и десятой доли того, что знал Гога. Правда, Гога тоже не знал почти ничего из того, что было известно им, но это он обнаружил значительно позже. Поначалу же китайские юноши казались Гоге (и были в действительности) очень наивными, а понять, что наивность эта от внутренней чистоты, Гога был еще не в состоянии.

Как-то Гоге довелось дежурить вместе с Вэй Лихуаном, студентом-медиком с четвертого курса, исполнявшим обязанности врача. Хрупкий и низкорослый, словно вьетнамец, с интеллигентным лицом и высоким, чистым лбом, Вэй носил очки в роговой оправе, отчего глаза его, смотревшие на собеседника застенчиво и вопросительно, казались больше, чем были на самом деле. Гога с Вэем познакомился раньше, им уже приходилось сталкиваться по работе, но они только раскланивались или обменивались короткими деловыми репликами.