Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Ну, спасибо, Виктор! Я пошел.

— В «Аврору»? — снова угадал Стольников.

Гога ничего не ответил и, сделав рукой прощальный жест, вышел.

Уже около месяца работал Гога в госпитале, открытом администрацией университета «Аврора» для раненых китайских солдат и офицеров. Первые две недели он выполнял обязанности санитара, потому что больше ничего делать не умел.

У него не было привычки к такой работе. Самому Гоге в больнице лежать никогда не приходилось, и, хотя он теоретически знал, что значит уход за неподвижным больным, столкнувшись с реальными больными, которые были не в силах пошевелиться, которых надо и подмывать, и менять под ними белье, и выносить за ними сосуды, — он моментами приходил в отчаяние. Его охватывала слабость, тошнота подступала к горлу, и преодолеть все это, превозмочь самого себя помогали лишь удивительная выдержка и терпеливость самих раненых. Изувеченные, лишившиеся кто рук, кто ног, кто зрения, они стойко выносили свои страдания, и, глядя на них, Гога и в себе находил силы выдерживать свои трудности. И все же его грызли сомнения — за то ли дело он взялся? Ведь он — единственный мужчина, выполняющий такую работу. Остальными были католические монашки, послушницы и просто молодые китаянки. Им приходилось, вероятно, еще тяжелее. Но женщина создана для жертвы, и есть женские натуры, находящие высшую радость в том, чтобы облегчать страдания своим ближним. Мужчина же создан для активной борьбы, для риска, и не смешон ли, терзался моментами Гога, молодой человек, выполняющий, и притом очень неумело, женскую работу?

Гога уставал до изнеможения — дежурить приходилось порой по двенадцати часов в сутки, потерял аппетит: он все время ощущал тяжелый, сладковатый запах гнойных ран, гангренозных осложнений. В ушах стояли стоны раненых, подвергавшихся операциям, анестезирующих средств недоставало. Китайское военное ведомство своевременно не позаботилось о снабжении госпиталей, и монахи «Авроры» сами изыскивали способы доставать нужные медикаменты. Все врачи госпиталя Святой Марии, принадлежавшего, как и университет «Аврора», ордену иезуитов, работали днем и ночью, и все равно смертность среди раненых была высокой.

Журавлевы знали, где проводит племянник столько времени, но если Ольга Александровна беспокоилась о том, как бы Гога не подхватил какую-нибудь заразу, и огорчалась, что он за эти недели сильно похудел, то Михаила Яковлевича тревожило иное:

— Гога, а ты не боишься, что у отца могут быть неприятности? — посасывая свою неизменную трубку, спросил он Гогу.

Михаил Яковлевич был исключительно мягок и тактичен, что давало основания Ольге Александровне считать его бесхарактерным. Он никогда не вмешивался в дела Гоги, никогда не читал нравоучений. Тем большее впечатление произвели сейчас на Гогу его слова. Действительно, как он не подумал о семье, оставшейся в Харбине? Кто знает, как это может отразиться на отце, если японцы узнают, что Гога работает в китайском военном госпитале. Ведь у них везде свои глаза и уши. Но вместе с тем Гога точно знал, что работать с ранеными не перестанет — это было бы дезертирством. А малодушия ему как раз бы отец и не простил в первую очередь. Да к тому же работа эта, как бы мизерна она ни была по сравнению с масштабом событий, все-таки приносила какое-то моральное удовлетворение. Он наконец ощутил себя у ч а с т н и к о м, выйдя из постыдного состояния стороннего наблюдателя, которое считал аморальным. Упрекать себя можно было скорее за то, что его роль в этой борьбе правого дела со злом слишком незначительна, слишком безопасна, но тут уж его вины действительно н е т! И потому, адресуя ответ больше Ольге Александровне, которая, отложив в сторону свою штопку, озабоченно смотрела на него, но обращаясь к Михаилу Яковлевичу, Гога ответил достаточно уверенно, хотя на самом деле уверенности не чувствовал:

— Какие могут быть неприятности? Ведь госпиталь при нашем университете. Фактически — филиал Святой Марии.

— А другие студенты тоже работают? — поинтересовался Михаил Яковлевич, имея в виду иностранцев.

Лгать Гоге было всегда трудно, а тут приходилось говорить неправду Михаилу Яковлевичу, который сам был абсолютно правдив и потому доверчив. Но и сказать правду было невозможно. Поэтому Гога ответил уклончиво:

— В моей смене — нет…

Тем не менее разговор этот все же успокоил Ольгу Александровну, и, почувствовав облегчение, она особенно ласково обратилась к крестнику: