Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— А теперь я не могу! — ответил Гога резко и положил трубку.

Тем и закончились отношения с Зоей.

Вот бы Колю Джавахадзе повидать, поговорить с ним о событиях. Узнать, что он думает обо всем. Но его нет в городе: уехал отдыхать в Циндао и там застрял. Там многие застряли: и Шура Варенцов, с которым приятельские отношения сохранились, не переходя в близкую дружбу, и Боб Русаков.

«Пойду к Стольникову!» — сказал себе Гога, чувствуя, что не в состоянии больше выдерживать одиночества.

Стольников жил на Рю Мольер, совсем недалеко. Рассудительный и последовательный во всем, он и тут поступил соответственно: поселился поближе к университету. Стольников оказался дома.

— Здравствуй, старик, — сдержанно, как всегда, но вполне приветливо встретил он гостя. — Ну, что скажешь?

Стольников улыбался, готовый в удобный момент ввернуть какое-нибудь острое словцо или шутку. Они не виделись с тех пор, как начались военные действия, и Гога только сейчас подумал, что ему ведь не известно, как Стольников относится к событиям. Если он за японцев — ссоры не избежать. Но этого не произошло. Стольников был спокоен, ироничен, как обычно, но первыми же фразами все-таки не оставил сомнения, на чьей стороне его симпатии, правда, весьма умеренные.

— Не понимаю, чего великие державы смотрят! — возбужденно говорил Гога, когда разговор пришел-таки к волновавшей его теме. — Ведь это же форменный разбой.

— Англичане говорят, что с японцами лучше не воевать, в них попадать трудно, — с тонкой улыбкой отозвался Стольников и сквозь очки внимательно посмотрел на собеседника, чтобы понять, оценил ли тот его шутку.

Но Гоге было не до того, хотя он и понял, что Стольников имеет в виду малый рост японцев. Вообще Гогу порой раздражала эта манера товарища сохранять шутливый тон, даже рассуждая о самых серьезных вещах. Гога промолчал, но, по нервному пожатию плеч и по нахмурившемуся лицу, Стольников видел его состояние. Желая развеять недовольство товарища, он, однако, прибегнул к новой шутке.

— Говорят, Фоменко назначают главным советником в штаб китайцев…

Первое мгновение Гога даже не понял, что говорит Стольников, но, взглянув на его лицо и увидев нарочито серьезную мину, расхохотался.

— Ну, тогда уж япошкам несдобровать! — воскликнул он.

Напряженная атмосфера смягчилась, и тема разговора иссякла. Они заговорили о другом.

— Как же у нас будет с занятиями? — спрашивал Гога озабоченно, сам удивляясь, что подумал об этом едва ли не впервые за последние недели. Стольников был одним из тех людей, которые знают ответы на подобные вопросы. — У меня ведь последний год.

— Не знаю, — покачал головой Стольников. — До начала осталось меньше двух недель, но не думаю, что занятия возобновятся в срок. Ведь большинство студентов разъехалось по домам. Да и аудитории заняты.

— Кем заняты?

— Как кем? В них палаты.

— Какие палаты? — не понял Гога.

— Больничные. У нас в университете ведь оборудован военный госпиталь.

— Да что ты говоришь? Когда?

— С первых дней боев. Ты не знал?

— Первый раз слышу!

Гога замолчал, пораженный. Вот они так близко, участники героической обороны, а он болтается без дела, развлекается, благоденствует (да не очень-то благоденствует, осадил он сам себя. Из дому давно нет перевода, и он сидит без копейки), в общем живет как ни в чем не бывало. Стольников что-то сказал, но его слова до Гоги не дошли. Спохватившись, Гога обронил:

— Ты уж извини, Виктор, я задумался и не расслышал тебя.

— Ты не задумался. Ты сам с собою разговаривал. У тебя даже выражение лица менялось.

— Правда? — смущенно улыбнулся Гога, подивившись про себя проницательности приятеля. — Пожалуй, ты прав, так оно и было.

— Я не спрашиваю, о чем. Но если я правильно тебя понимаю, то не казнись. Мы ничего сделать не можем. Неправое дело опять торжествует. Так было уже много раз в прошлом, так еще не раз будет в будущем. И тут ничего поделать нельзя.

Ошеломленный этими словами, а главное — их тоном, Гога внимательно посмотрел на говорящего и увидел такого Стольникова, какого не видел никогда прежде. Тот был совершенно серьезен и даже грустен. Ни следа не оставалось от его обычного иронического выражения лица. И все же сердце Гоги отвергало такие доводы, хотя разум был не в состоянии противопоставить им свои. И потому Гога снова занервничал. Он был еще в том возрасте, когда личной обидой воспринимается несогласие с твоим мнением, особенно если оно обдуманно, выстраданно, достаточно хорошо обоснованно. Не вступая в спор, что с ним редко случалось при подобных обстоятельствах, Гога поднялся и протянул Стольникову руку: