Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Слушай, Ваня, меня внимательно и не перебивай. Сейчас тебе слушать надо… Как я понял, ты умудрился-таки Никанычу про игру взболтнуть… Я за это тебя не осуждаю и как друг понимаю. Только Никаныч, не будь дураком, после твоих слез на тебя глаз положил. А чтобы на него не подумали, стуканул Матрене, что ты нам себя в карты проиграл и вместо денег себя нам предложил…

— Это неправда….

— Не перебивай… Матрена нас вызвала… Тебя она тоже желает видеть. Причем, дело уже не в картах, а исключительно в другом. Никаныч хочет из нас из всех себе подобных сделать, а потом тебя под себя подложить. А чтобы все вышло по-нашему, мы сейчас должны, не откладывая, к Матрене идти, и ты рассказать ей все должен, только не про игру, про игру и говорить не стоит, а про то, что ты Никаныча встретил и он к тебе приставал…

— Рома, ты дурак, я ничего говорить не буду, все это вранье.

— А раз так, тогда черт с тобой. Мне-то что от этого, не меня в школе за «голубого» считают… Тебя! Мне-то все параллельно. Как ты будешь дальше жить — это вопрос! И если охота тебе все это, тогда извини, мне с тобой говорить дальше не о чем.

— Слушай, — Муся резко посмотрел на Ваню, — а может, я зря тебя защищаю, я ведь в школе, чтобы про тебя ни говорили, чуть ли не в драку лез. Говорил: вы чего, пацаны, чтобы Ваня, да на такое… Может, я ошибся, может, я зря все это затеял. И ты давно уже в парке возле общественного туалета по вечерам тусуешься.

— Рома, я не… Рома, это неправда.

— Что ты заладил: «правда — неправда» — как тукан… Только попробуй мне истерику закатить!

Слушая такие несправедливые обвинения, Ваня готов был уже заплакать, лицо его сплющилось, и губы приготовились растянуться и пустить слюну.

— Как девочка… в натуре, — процедил Муся. Единственное, что он сейчас испытывал к Ване — безграничную брезгливость и гадливость. Но, подавив первое желание плюнуть и уйти, он схватил Ваню за плечи и продолжил вдохновенно: — Ваня, слушай меня, я дело тебе говорю, я тебе помочь хочу; чтобы ты ни говорил, мы же друзья…

— Да-а, друзья, — не выдержав, захныкал Ваня. — А кто меня в карты обманул, расписку заставил писать и-и… и бил…

— Ну ты… ты чего раскис, как девка шалавливая… короче, говори, ты педераст…

— Не-ет.

— А раз нет, тогда утри сопли.

Видя, что Ваня не успокаивается, а напротив, еще мгновение, и заревет по-настоящему, Муся сдался: не хватало, чтобы Ваня забился здесь же, в беседке, в истерике.

— А ну тебя к черту. Хочешь, чтобы все тебя за педика считали, живи, как есть, — сказав, он вышел из беседки.

— Рома, я… — Ваня бросился за ним.

— Ты идешь со мной или нет? — развернувшись, спросил Муся в лоб.

— Но так ты же сам говорил, что уже все… знают.

— Я иду, Макс идет; никто тебе и слова не скажет, а скажет, Макс разберется. Идем.

— А Макс, он…

— Все нормально. Идем.

— А что говорить?

Муся готов был уже убить его на месте.

— Короче, — сдерживая себя, заговорил он: — Давай сядем и все утрясем.

Вернулись в беседку.

— Значит так, Ваня… Хочешь, чтобы я тебе помог?

— Угу, — кивнул Ваня.

— Что у тебя вчера было с Никанычем, все рассказывай, от и до… Ваня, не мнись, я не из праздного любопытства спрашиваю.

Отдышавшись, вытерев слезы, Ваня про себя махнул на все рукой — будь что будет, теперь уже точно , терять нечего, — не стесняясь, он выложил Муся все, все до мелочей, включая сны и свои ощущения.

Муся слушал внимательно, сосредоточенно… Но каким трудом давалась ему это сосредоточенность, всю руку он исщипал себе, только бы не расхохотаться… ему ликовать хотелось, веселиться, впервые он слушал такую откровенную историю, и ведь как Ваня подробно рассказывал о своих душевных переживаниях, Муся временами поражался, забывал про смех, слушал с неподдельным интересом и порой жалость охватывала его: в каком же страшном мире живет этот Ваня Мамкин. Больная слабоумием сестра, рехнувшаяся от злой мнительности бабка, запуганная, забитая жизнью мать и, как контрольный выстрел, эта история с картами, деньгами и Никанычем. И как откровенно все это Ваня рассказывал. Эта голая откровенность все больше и больше склоняла Мусю к мысли о бесповоротном Ванином сумасшествии. «Ведь не считает же он действительно меня своим другом, и не дурак же он… но рассказывает; неужели ему и вправду уже все равно, до какой же степени надо загнать себя в угол, чтобы полностью раскрыться и отдать себя в руки чужой воли, неужели он так слаб и безволен… он ненормальный… тем лучше».