Денис Коваленко - Татуированные макароны

— О! Так я рядом живу! И друг у меня (ну, который Женя) в этом же доме живет. А вы в какой квартире?

«Попался», — медленно проплыло это слово в голове у Виталия Андреевича. Тяжело выдохнув, он вдруг спокойно и долго посмотрел на Черкасова и даже с какой-то тупой тоской произнес:

— Саша, ну чего тебе от меня надо. Я же хороший учитель, ведь правда? Ну скажи, ведь правда?

— Конечно, — охотно согласился Черкасов.

— Ну да, никакой квартиры я не снимаю и ни у какой женщины не живу. А живу здесь, в клубе, ну и что, но ведь я хороший учитель, ведь правда?

— Правда, — все еще не понимая, уже осторожно согласился Саша и, не к месту широко улыбнувшись, воскликнул: — а зачем на… говорили-то?! Вы что, подумали… а-ха-ха!

— В общем-то, да, — усмехнулся и Виталий. — Ты что, правда, шел мимо и просто зашел? — тон Виталия не был на редкость наивен.

— Шел мимо и просто зашел, — повторил Саша, сделав ударение на том же слове, что и Виталий Андреевич.

— От, блин, — Виталий даже рукой махнул. Густо выдохнув, он вдруг громко и долго засмеялся, даже на стул упал от этого нервного, накрывшего его смеха. Отдышавшись, уже с облегчением и в то же время серьезно он посмотрел на Сашу.

— Саша, я, конечно, мнительный балбес. Саша, я тебя прошу, пусть это останется между нами. Водевиль какой-то! — не выдержав, весело выпалил он. — Ну что, договорились? — и он протянул Саше руку.

— Договорились! — и Черкасов с жаром пожал протянутую ему ладонь учителя рисования.

— Будем друзьями, Александр Черкасов?

— Будем, Виталий Андреевич!

Вскоре они покинули Клуб и зашагали к трамвайной остановке.

— Ну что, до завтра. — Виталий вновь протянул свою руку Черкасову.

Довольный собой, Саша с удовольствием пожал ее:

— А вы куда?

— Погуляю часок-другой, да обратно в клуб, спать.

— Вон мой трамвай, — и в каком-то радостном возбуждении, широко размахивая руками, Саша побежал к подходившему к остановке трамваю.

Эту ночь Виталию в клубе ночевать не пришлось. Дойдя до метро и доехав до станции «Войковская», он так, наобум, зашел в гости к своему бывшему однокурснику Сене Ривкину. Дружбы особой между ними никогда не было. Но, когда Сеня входил в запой, в такие дни он частенько заходил к Виталию в клуб, и непременно в те минуты, когда в клубе находился директор.

«Виталий! Здесь не кабак, а детское учебное заведение!» — громыхал директор. — «Борис Борисович, вы же видите», — оправдывался Виталий. «Смотри у меня, — заключал директор, — в последний раз». Таких «последних разов» было уже не менее пяти. «Пусть только попробует уволить, — зло секретничал Виталий с Иванычем моделистом, — кто тогда будет здесь работать за такие копейки? Да и вообще, я виноват, что этот ко мне пьяный заваливается?» — «Ну, ты уж все равно, — соглашаясь, все же замечал Иваныч, — он и просто так уволить может. Ты же его характер знаешь. И скажи ты этому своему Сене, чтобы в таком виде не заходил, в конце концов, в чем-то Борисыч и прав, здесь же дети. Ну, вечером, ну, после уроков, но чтобы посреди дня!» Виталий на это лишь пожимал плечами. С пьяным Сеней разговаривать было бесполезно. Впрочем, с трезвым тем более. Если пьяный он тащил Виталия к себе домой и часами мог доказывать, что он гениальный художник, а остальные все сволочи — все, абсолютно все, то в трезвом состоянии он Виталия и на порог не пускал. «Виталий, извини, я работаю, у меня дела. И прежде, чем заходить, всегда звони, телефон для этого и придуман», — так неизменно заявлял Сеня, когда был трезв.

В этот вечер Сеня оказался почти невменяемым.

— Витальчик! — открыв дверь и увидев Виталия, он буквально бросился ему на шею. — Витальчик, как я рад тебя видеть! Ты единственный художник в этом говенном городе! Заходи! — Небольшого роста, в рваном трико, постоянно почесывающий свою смоляную взъерошенную бороду, и с какой-то неуловимой кошачей ухмылкой в чернючих глазах. — Витальчик, дорогой, проходи, да не разувайся ты, плюнь ты на все, вот так, — Сеня плюнул на пол, — вот так. Проходи!

По правде, Виталий завидовал Сене. Пьянствуя целый месяц, после Сеня в какие-то три-четыре дня делал две-три картины в духе Пиросмани и, что всегда поражало Виталия, выгодно продавал их. Тем и жил. Но, несмотря на это, жизнью своей Сеня доволен не был.

— Все сволочи! — стуча кулаком по столу, рычал Ривкин. — Мы художники: только ты, Витальчик, и я, все остальные — сволочи. И эти сволочи смеют обвинять меня в халяве и пьянстве. Дожили — в России художником стало быть неприлично. Нужно быть бизнесменом, нужно работать. А живопись, это так. Рисовать у нас, как и петь, каждый таксист умеет.