Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Тебе-то что до этого? — удивлялся Виталий. — Картины ты свои продавать умеешь…

— В том-то и дело, что умею — именно умею! Приходится надевать белую рубашку и, как последний торгаш, извиваться перед этими толстосумами, унижаться перед этими денежными мешками, льстить им, убеждая купить их мою картину. А некоторые меня за это и ненавидят. Ну, конечно, они ведь работают, а я тяп-ляп — и штука баксов! Они все быдло! Я умею что-то делать, понимаешь, Витальчик. Я творец. А работают пусть рабы. Работают те, кто ничего делать не умеет. И мне не стыдно, мне смешно, когда какой-нибудь недоумок тычет в меня пальцем и обвиняет в безделье и халяве. Мне смешно! Этот недоумок считает себя выше и, заметь, достойнее меня, лишь потому, что он работает и зарабатывает деньги! Он встает к 8:00 на работу, в 17:00 возвращается домой, ужинает, смотрит телевизор, спит с женой. По субботам ходит к любовнице, по воскресеньям пить пиво с друзьями; раз в месяц приносит домой зарплату — скучно. Но его слабенький ум не может понять, что то, что делает он, могут делать и другие — он заменим, он обычный кирпич в общей кладке, он раб, стоящий на конвейере… Он даже не может понять, что если все станут на конвейер, конвейер этот заглохнет. Чтобы конвейер этот работал, ему нужны жертвы, и эти жертвы мы, творцы. Мы подобны весеннему ветерку, звездному небу, легкой ряби на зеркале пруда, пению птицы, шелесту листвы — тому, без чего нет жизни и то, что постоянно упрекают в бесполезности. Нашими творениями нельзя насытить брюхо, ими не укроешься от холода — они как воздух, который нельзя пощупать, который замечаешь только тогда, когда его нет, когда ты задыхаешься, и только тогда понимаешь, что он — главное. Но дай тебе его снова, и вновь ты о нем забудешь.

— То есть? — не понял Виталий.

— Вот и то есть. Ты часто задумываешься, почему встает солнце, откуда берется дождь, почему распускается цветок или почему падают листья? Ты идешь по улице, тебе паршиво и вдруг ни с того, ни с сего тебе стало хорошо — ты увидел растущий на обочине одуванчик, и тебе стало хорошо. Возможно, ты даже и не придашь значения тому, что в изменении твоего настроения повинен какой-то маленький желтенький одуванчик, тебе нет до него дела, у тебя семья, работа, тебе незачем задумываться о каком-то там одуванчике, ты даже можешь не понять, что настроение твое изменилось именно потому, что на миг, на долю секунды твой глаз заметил этот ничтожный одуванчик… теперь понимаешь, о чем я? Искусство незримо влияет на нас, оно независимо от нашей воли может изменить наше настроение, оно владеет нашими чувствами — хотим мы этого или нет. Оно может свести с ума, даже убить, или наоборот, дать жизнь. И мы, творцы, мы единственные, которые понимают это, понимают не разумом, а нутром — мы можем владеть настроением людей, а значит и их судьбами. Мы выше их, мы важнее их, без нас они подохнут от тоски.

— А мы без них с голоду, — заметил Виталий, шумно закусывая только что выпитую стопку водки куском одесской колбасы.

— Физиология, Виталий, гораздо проще психологии. — Ривкин разлил оставшуюся водку в стопки и, не чокаясь и не закусывая, немедленно выпил. — Человек, как животное, может всю жизнь жрать одни коренья и пить воду и прожить сто лет. Но лиши его способности видеть и слышать прекрасное, и он загнется от тоскливого ужаса раньше положенного ему срока, будь он хоть владельцем мясо-молочного комбината… Так что не мы без них с голоду подохнем, а они без нас от тоски… Но они, свиньи, как и положено, этого не понимают. И если что-нибудь случится, революция — черт бы ее побрал — то пойдут за нами. Мы — высшие люди — возглавим эту толпу. Пошли за водкой.

— Сеня, — Виталий пристально посмотрел на Ривкина, — художник не может быть злым, он слишком понимает эту жизнь и этих людей, чтобы злиться на нее и на них.

— Кто на ком стоял — выражайтесь яснее — на кого нее и на кого них?

— На людей. А ты злой и за тобой никто не пойдет. И если и вправду что-нибудь случится , то пойдут не за нами, а мы за каким-нибудь себе на уме уродом, пойдем как миленькие, и других за собой потащим. Пошли за водкой, тоже мне, Сеня Воробьянинов, предводитель каманчей.

Времени было около полудня, и удивительно, что клуб был пуст. Ни директора, ни Иваныча, моделиста, пока не было, и этот факт казался Виталию странным и в то же время радовал. Виталия все сильнее и сильнее клонило в сон. Эту ночь он не спал вовсе. От Сени он ушел в семь утра, когда Сеня лег спать. Самое лучшее сейчас было поспать или просто покемарить, сидя за столом — что Виталию было не в новинку, но, как ни странно, сейчас он боролся со своей сонливостью: несколько раз он ходил в туалет, засовывал голову под струю холодной воды и, доведя себя до ледяного жжения, до боли в висках, вырывал голову из-под струи, выжимал волосы и возвращался в мастерскую — это помогало, но совсем на чуть-чуть.