Денис Коваленко - Татуированные макароны

— Подожди, Дима, не лезь, — одернул Муся вскочившего Абрамчика. Послушавшись, Абрамчик сел на место и закурил. — Ты за руку поймал того, кто тузов тебе подкинул? — поинтересовался Муся; серьезен был голос его, уверен; и улыбнулся он как-то странно: широко оголив безупречные белые зубы, и что-то хищное блеснуло в этой улыбке. Страшно вдруг Ване стало, даже передернуло его, и страх мелко стал тело покалывать, так что рубашка хэбэшная шерстяной показалась, и ежился Ваня, пытаясь отстранить свое тело от своей рубашки — такой неуютной. С земли Ваня не поднялся, слушал, замерев в скрюченной, неудобной позе. Речь Муси лилась сладко, но совсем не приторно; словно мифическая сирена, она завораживала Ваню, каждое слово имело свою особую интимную интонацию. Местами, она становилась даже сексуальной, плотоядно-сексуальной, вот-вот готовая нежно обнять слушателя, нащупать нужную ниточку его слабости, и, натянув ее, крепко намотать на свою волю и, почувствовав это, уже без малейшего намека на нежность, точно и беспощадно бить, бить каждым словом, как собаку, привязанную к дереву, бьют палкой, оставляя ей лишь право выть и скулить о пощаде. — Если, как ты говоришь, тузов мы тебе зарядили, а Абрамчику — секу, почему же ты сразу об этом не сказал, а играть продолжал? — Ваня не ответил, лишь дрожь его усилилась, и видно уже было, как все тело его ходуном ходит. — И кричал еще, что жила на мыло вышла. Зачем же ты тогда кричал, раз сразу знал, что обманывают тебя? Поймал бы тогда шулера за руку. Мы бы его наказали. А раз не сделал этого, то какое ПРАВО ИМЕЕШЬ обвинять нас в жульничестве? Помнишь «Преступление и наказание»? Вспомнил: «Тварь я, дрожащая, или право имею?» Ты — дрожишь, — Ваня и вправду дрожал, — а я — право имею. Получается, что обвиняешь ты нас напрасно, и только из-за того, что сам проиграл. Но здесь винить некого, здесь — как карта легла, здесь — игра. И то, что ты сейчас обвинил нас — меня, Макса — в том, что мы тебе карты специально подтасовали — это серьезное обвинение, за одно это Макс может обидеться, и никто за тебя не вступится, потому что не прав ты здесь. И зря пацана оговорил. За это можно и пострадать серьезно.

Во время монолога лицо Макса благородно зверело и выражало жажду справедливого отмщения. Муся протянул руку, удержав готового уже взорваться в праведном гневе Макса, и заметил:

— Но я прекрасно понимаю твое состояние и прощаю тебя; думаю, и Макс тебя простит, — Макс на это снисходительно улыбнулся и, соглашаясь, кивнул. — Но это только один раз, — и на это Макс кивнул. — Садясь за стол, ты знал, что игра будет серьезной, попасть мог каждый, попал ты. И веди себя, как мужчина, а не как последняя истеричка. Совершил поступок, отвечай за него. А иначе ты добьешься только одного — все-все узнают и просто будут плевать в тебя, и никто за пацана не будет тебя принимать, а только за последнего гомика и минетчика. Но я знаю, что ты не такой. Так что докажи, что ты мужчина, и отвечай за свои слова и свои поступки.

— Но у меня нет таких денег, — произнес растерянно Ваня, слушая ровный, убедительный голос Муси.

Странно, но он начал верить в свою виновность. (Ему нечего было возразить). Он даже не вспомнил, что и Муся, и Макс также должны Абрамчику, и много, целых двадцать тысяч, каждый. Не вспомнил, не до этого ему было: последним ничтожеством чувствовал он себя. И не оттого, что Макса хотел несправедливо обвинить, и не оттого, что в отказ пошел. Ярко встали перед ним мама его, сестра. Вот кого он обманул. И правду Муся сказал, что каждый мог попасть, но получилось, что попал он, Ваня. И снова прав Муся — мужчиной быть надо, а не истеричкой последней. И, наконец, совсем Ване не хотелось, что бы в него вся школа плевалась, гомиком и минетчиком называли. Последнего ему совсем не хотелось.

— Но у меня нет таких денег, — повторил он совсем раздавлено.

— Сядь за стол, выпей с нами пива, и мы все обсудим.

Подчинившись Мусе, Ваня поднялся, ноги от неудобного сидения затекли и неприятно покалывали. Сделав шаг, он грузно опустился на скамейку, вытянув затекшие ноги.

— Теперь я вижу, ты настоящий пацан, не дело пацану, как шавке, валяться на земле и выть пискляво, точно сучка последняя. Не думаю, что ты хочешь, чтобы класс и школа узнали о твоем ползании. А то, узнав, не то еще подумают: подумают, что ты, чтобы долг не отдавать, отсосал у нас у каждого. Знаешь, как в зоне играют, когда денег отдать не можешь? — на просто так. Это значит, на жопу. Значит, опустят тебя все по кругу и в ротик, и в попу. Но на это играют не пацаны. А ты пацан. А пацаны, знаешь, на что играют, когда денег нет? На человека играют. Поставят на кон какого-нибудь педика, и, если кто проиграет, кровь этому педику пускает. И никто ему слова плохого не скажет. Потому что поступил он, педика этого замочив, правильно, как пацан настоящий должен поступать. Вот и выбирай, кем тебе быть: педиком или пацаном. — Муся улыбался, но глаза смотрели жестко. Не улыбались глаза, ответа ждали и сами ответ подсказывали.