Денис Коваленко - Радуга в аду

— Так это вы были…

— Я был на похоронах твоей мамы, я отпевал ее. Как твоя сестра? — не найдя, что сказать еще, спросил он, вдруг добавив: — Она очень набожная — хорошая девушка, она…

— Она в больнице, — сказал Вадим, голос чуть заметно вздрагивал. — У нее ребенок выбросился… выкинулся… — Вадим покраснел с досады. — Она ребенка потеряла, — отвернувшись, произнес сквозь силу, — сегодня; из больницы я еду.

— Прости меня, — смутился монах, — я помолюсь за них.

— Не надо, — уже в тихой злобе процедил Вадим. — Достаточно уже. Хватит с нас всего этого. Вы как наваждение со своей верой. Она и ребенка потеряла, из-за этой вот веры. Потому что дурак-свещенник отказался обвенчать ее с ее мужем, потому что, он на исповеди сказал, что в Бога не верит. И вы вот сейчас… — в каком-то ожесточении глядел он на монаха, — подсели, молиться за нас собираетесь, а я вам так скажу — вы хуже чертей, вы… Вы, если вам скажешь, что Бога нет, вы, как одержимые, — готовы сразу покарать всех направо и налево. Нет Бога, не верю я в него, не нужен он мне, без него жили… А он появился, и смерть с ним пришла… и вы… Не верю я, — он в ярости уставился в глаза монаху.

— Все верят, — с трудом подавив в себе невольную обиду, негромко, отведя взгляд, произнес монах: — Я это по себе говорю. Только боятся люди признаться в этом; у каждого свои причины. А так, каждый Бога ищет. Даже если все оставили тебя, даже если родители твои… оставили тебя, — совсем тихо, все еще переламывая эту обиду, произнес он. — Он тебя не оставит. — Лицо Вадима искривилось, какая-то ненавидящая усмешка искривила лицо, но слушал молча, в глаза с ненавистью вглядывался, но молча. — Он смерть страшную, смерть позорную на кресте за тебя принял, — все в бороду говорил монах. — А раз на такое Он пошел, то, значит, какова Его любовь к тебе — лично к тебе, который думает, что не верит в Него… Все тебя оставят, а Он нет. Потому что Он есть любовь.

— Любовь — дальше некуда, — не выдержал Вадим — едко это произнес. — Не надо мне тут проповедовать… Странный вы какой-то; подсели, тихо вот, вкрадчиво говорите, как какой-нибудь баптист. Они, вот так, обычно, тихими фраерами подсаживаются… Наши попы поконкретнее — они как при исполнении, их поставили, они и служат. И вид у них у всех, как у… обормотов… Вы не баптист? — не без иронии, заглянул он на монаха.

— Нет, — вновь вспыхнув и вновь скрепившись, сдавленно ответил монах. — Я даже и не монах, я, всего лишь, послушник в монастыре. И, по-своему, ты прав… Власть, какая бы ни была, ослепляет, люди же мы. А ты и не ходи к попам. Иди сразу к Богу, иди в церковь…

— Или к баптистам, — не удержался опять Вадим.

— Не пойдешь ты к баптистам, — вдруг спокойно произнес монах.

— Это почему же?

— Ведь не пойдешь ты в синагогу или в мечеть.

— Не пойду.

— Тоже и баптисты — чужие они.

— А попы, значит, свои?

— Свои, — кивнул монах.

— Значит, у попов истинная вера? А баптисты говорят, что их вера истинная. Так чья же она — истинная вера — ваша, что ли?

— Твоя, — не раздумывая, ответил монах. — Всякая вера истинная, если веришь искренне.

— Что, значит, и в дьявола вера истинная, если — моя?

— В дьявола не верят — дьяволу поклоняются. Дьявол есть отец лжи, а как можно верить лжи? Как можно верить страху, предательству, боли? Как можно верить злу? Зло заговаривают, перед злом пресмыкаются.

— А Бога не боятся? Разве страх перед Его наказанием… страх перед Богом, — все с той же враждебностью, спрашивал Вадим, точно он задеть хотел этим.

— Страх перед Богом, — не слыша этой враждебности, повторил монах. — Я тоже так раньше думал — что Бога боятся надо, а потом… Как бы тебе это объяснить, — он задумался. Вадим отвернулся, уже не ненависть, а равнодушие овладело им, раз хочется этому ненормальному поговорить, пусть поговорит, все равно… все равно одному страшно, — явственно он это почувствовал, что страшно. И даже хорошо, что подсел этот ненормальный, хорошо, что говорит что-то… хорошо…

— Было такое у тебя, — наконец нашел нужные слова монах. — Когда утром просыпаешься, солнышко светит, ласково светит, ласковое весеннее солнышко, и так хорошо от его прикосновения, так спокойно. Хочется лицо в его лучиках умыть, хочется обнять эти лучики — было такое?

Вадим не сразу ответил. — Не помню, — произнес он неуверенно, и, почему-то с болью.

— Неужели не было?

— Наверное было… Только я не помню.

— А ты вспомни, — неожиданно наивно — по-детски наивно — попросил монах. Вадим задумался… Лучики, они ровно проходят сквозь стекло… Мама… ладонь ее касается его щеки… «Сынок, в школу опоздаешь, просыпайся родной мой.» Он один глаз приоткрыл, смотрит на маму с прищуром, а лучики, так весело, так тепло-тепло — только касаются… — Он ударил ладонями в лоб, глаза зажмурил и ладони сползли к глазам, все крепче вдавились в глазницы.