Денис Коваленко - Радуга в аду

— Что?!

— Ничего-ничего-ничего, — зачастила она, все больше скрючиваясь и натягивая на себя одеяло. — Все пройдет, — шептала, — все пройдет. Позвони Андрею, пусть он приедет сюда, позвони, пожалуйста.

— Хорошо, — кивнул Вадим, — только… сама… я не знаю, что ему сказать, и… Не хочу, — прибавил в раздражении. — И… на хрен он вообще нужен, — зло выпалил и вышел из комнаты.

Дома Андрея встретили не добро. Что мама, что отец, только он вошел — с порога, спросили в один голос: — Где Люда?

— Дома, — отмахнулся Андрей, сев в кресло. — Дома, — повторил совсем потерянно.

— Ты хоть понимаешь, что ты наделал? — набросилась мама. — Понимаешь, ты… и назвать тебя не знаю как… Идиот — самый настоящий, ни наесть — идиот. Мало того, что свадьбы не было, еще и не обвенчали. Кому сказать! Это же… это же не поверит никто. Каких только нехристей и придурков не венчают. А тут… с беременной женой… Ты почему не с ней? Ты зачем вообще сюда пришел — один?

Отец молчал, но молчал, соглашаясь, кивая и сурово поглядывая на сына.

— Да ну вас, — совсем по-мальчишески отмахнулся Андрей, и укрылся в своей комнате.

— Кому сказать, — глянула на мужа мама, — кому сказать, — повторила и смолкла; нечего здесь было прибавить.

Этим же вечером у Людочки случился выкидыш.

Когда уже приехала «скорая», когда Людочку, белую, онемевшую, выпачканную кровью — всю: руки, лицо… Не помня себя, Людочка скрюченная лежала на полу, воя, тихо, протяжно, ладони крепко прижав между ног, точно пытаясь удержать… вдруг, вытянувшись в струну, хлестала, хлестала этими липкими, маленькими ладошками по лицу, и, сжав в кулачки — глаза, лоб…

Вадим, как встал на пороге комнаты, так и глядел, не зная… не в силах, что-либо сделать… Он и не помнил, как выбежал на улицу, как уже там, во дворе, просил, шептал: У сестры, моей сестры кровь… помогите. — Когда уже соседка вызвала «скорую», и Людочку, безумную, проводили в карету «скорой помощи», Вадим, сам онемевший и белый, в каком-то столбняке, все стоял возле подъезда, глядя, как «скорая» выехала из двора; и проводив ее, все стоял, не зная, не понимая, не желая, что вообще-либо понимать…

Он не помнил, как вернулся домой, как тут же выбежал вон, как бродил по району, прячась от людей, от всех этих глаз, которые так и казалось, что заглядывали в самое нутро… Уже в бессилии, он вошел в какой-то автобус, сел в кресло и ткнулся лбом в холодное стекло. Стало легче. Автобус старенький, ехал неторопливо, останавливаясь на каждой, даже безлюдной, остановке.

Тихо, спокойно, лишь монотонный гул двигателя, да скрип открывающихся и закрывающихся дверей, в которые ни кто не входил, и не выходил. Кондукторша дремала, и во всем салоне человек пять, не больше, время близилось к полуночи. И куда ехал этот автобус, куда в нем ехал Вадим… и что теперь? — эта мысль появилась не внезапно, еще тогда, после похорон, когда он в обессиливающей дреме, лежал на своей постели, уткнувшись взглядом в молчаливый экран телевизора. — Что теперь?.. когда он совсем остался один; как он сможет вернуться в эту проклятую, ненавистную квартиру… Как хорошо было там, в старой общаге, где Серега, где все его, Вадимово детство… Наверное, страшно, вот так, вспоминать о детстве, когда тебе всего девятнадцать… когда и детство — вот оно — руку протяни… а не дотянешься. И что впереди, сколько еще лет — один, теперь уже совсем один… — Невольно навернулись слезы, с трудом подавив в себе этот порыв, Вадим плотнее прижался к стеклу. — Только не думать, вообще ни о чем не думать, жить и жить… к Сереге, вот, заехать… как он там; что скажет…

— Здравствуй Вадим.

Вадим вздрогнул, обернулся резко. Возле него сидел монах. Наваждение. Отшатнувшись, Вадим в ужасе глядел на этого бородатого, одетого в черное, мужчину, смотревшего на Вадима прямым открытым взглядом.

— Ты испугался? Я напугал тебя? — монах, видно, расстроился. — Прости, я не хотел тебя напугать, — смутившись, забормотал он. — Увидел, решил подойду. Ты не узнаешь меня? — Вадим не узнавал этого, еще молодого, на вид ему было не больше тридцати пяти лет, худощавого человека. Вадим попытался вспомнить… Нет. Невольно резко мотнув в отрицании головой, все еще не оправившись от испуга, мутно он вглядывался в это спокойное, почти полностью скрытое густой бородой, лицо. — Впрочем, ты тогда был сильно болен; да и не мог меня видеть, — поправился он, — нас сестра твоя пригласила помянуть. Я заглянул к тебе в комнату, перекрестил. — Вадим, что-то припомнил — что-то неприятно черное, показавшееся в дверях зала.