Денис Коваленко - Радуга в аду

— Д-да, — отведя взгляд, произнес Андрей.

— Был бы другой какой, — подумав, сказал Вадим, все пытаясь в глаза Андрею заглянуть, — может, и не избили бы, а то, приезжают все… всякие, — и все это таким тоном было сказано…

— Ладно, — Андрей поднялся, — Людочка, — он вышел в прихожую, — Людочка, я на улице тебя подожду.

— Хорошо, я скоро, милый, — ответила Людочка из своей комнаты. Вадим же усмехнулся, и все как-то злорадно. Ну не любил он этого Андрея, и все тут.

Много уже времени прошло, а Вадим так все и сидел на кухне, в тишине пустой квартиры, все обнимая ладонью давно остывшую чашку с чаем. Что же за жизнь такая… почему так тошно?

Не любитель он был всех этих размышлений: о смысле жизни, о своей роли… где-то там, в этой самой жизни. Да и какая может быть роль? — когда сплошная массовка. А все главные роли — там, по ту сторону экрана. Там герои. Там иллюзия. Там хорошо. Там никто себя не оправдывает. Там незачем себя оправдывать. Героям не нужны оправдания. Им, вообще, ничего не нужно: они — герои. И почему, если кино — как в жизни , то обязательно грязь? Почему как в жизни — обязательно грязь?? А если все хорошо, то это… то так не бывает, так только в кино, а как в жизни, так не бывает… почему? И почему говорят, если видят кино с грязью: ну зачем нам глядеть на эту грязь, в жизни ее, что ли, не хватает, ее и в жизни достаточно, а кино должно быть другое, с позитивом, с иллюзией, оно же кино, оно же иллюзион . Но почему? Почему — когда в кино убивают злодея — это радует, а если в жизни, не дай бог, увидеть смерть, даже злодея, то… жутко, какая тут может быть радость, тут… страх — один животный страх. Вадим аж за голову схватился: боль, настоящая боль схватила мозги — нечего о таком думать! Нечего мозги засорять. Нечего искать, где добро, а где зло. Совершил поступок — все, не думай. Сбежал, как трус, испугался топора, предал этих девчонок — и молодец. Циничнее надо быть. Нет иллюзии: взял деньги, документы в нужник — и все, без иллюзий. Оправдался — всё. Как в жизни . Без геройства. Грязь, значит, грязь. Одна грязь, и, значит, нет плохого. Потому, что хорошего нет. Хорошее по ту сторону экрана — всё. Сколько раз мама убеждала его, с самого детства: воровство — плохо. А когда он мимо магазина шел, машину разгружали, как-то на минутку все ушли куда-то, и он украл коробку окорочков… Что мама сказала? — Сказала: Что уж теперь, не нести же их обратно. Не поймали, и слава богу. И добавила: ты так больше, сынок, не делай. И целый месяц окорочка эти ели, и не подавились, что ворованные они. И оправдание нашлось — украдены они из магазина, и не обеднеет магазин, потому, как частный, а хозяин и без этих окорочков сладко живет; и, вообще, он сам вор, и прочее, и прочее, оправдались на славу. И не просто себя оправдали, (ведь всякий раз оправдывались, пока окорочка готовили и ели), а еще и того хозяина, у которого окорочка эти сперли и обвинили во всем, и первое — что Вадим эти окорочка украл. Не Вадим виноват, что украл, а хозяин магазина, у кого украли. Потому что он жлоб и коммерсант. А их семья бедная. Вот так вот. И что на это возразишь?

Он как-то с отцом на эту тему обмолвился. Отец ответил без злорадства, ни мать его не обвинил, никого не обвинил. Настроение у него такое было. Просто глянул на сына и сказал негромко и с какой-то болезненностью в тоне: Знаешь в чем весь ужас? Мы даже не признаем… нет, — да, не не признаем, а просто не хотим понять, что, делая гнусь — мы делаем гнусь. Для нас это все в порядке вещей — делать все эти обыденные гнуси мы легко себя оправдываем: что делаем это от нищеты, от такой, вот, несправедливой жизни. Ведь есть же такие преступники, которые, совершив преступление, понимают, что они преступление совершили. А мы… даже не понимаем — или не хотим — мы уверены, — а иначе и нельзя — что ничего плохого и не сделали, а так и д о лжно. Так нас жизнь заставила — от нищеты, — настроение у отца такое было — задумчивое, рассудительное. Зато в другой раз, и не раз, вспоминал он Вадиму эти окорочка. — Вот, — уже злорадствовал, — какая мать у тебя воровка, я это всегда знал! — и Вадим тогда злорадно ответил ему: Ты говорил: « Мы совершаем гнусь». Значит, и ты такой. — А я больной человек, — с легкостью ответил отец и добавил, — вот так-то, я дурак, — развел он руками. — А чтобы оправдаться, ума у тебя хватило, — глянул на него сын, и разговор закончился, как и всегда — захлопнувшейся дверью. Но больше этого не повторится — Вадим знал — больше нет для него отца, и не было… и чего искать то, чего не было. И Бога не было — это Вадим твердо знал. Мама верующая была, и сестра верила. Но все то же — все от нищеты — и это Вадим твердо знал. Вся эта вера — как и оправдание — от нищеты. Что-то слишком… даже не земное, какое-то приземленное было во всей этой их вере . И православного и христианского во всей этой их вере было не больше, чем… на грош, именно на грош . И в каждом поступке, в каждом… словом, оправдания сплошные, и на каждый запрет сто пятьдесят оправданий. Особенно, когда пост наступал, вот тогда все эти оправдания так и лезли… Вадим как-то уговорился (мама уж очень уговаривала, он и уговорился), Великий пост выдержать, (а других постов в семье его и не знали). Постился, ни мяса не ел, ни масла. И дядька в гости к ним пришел с женой, сестрой маминой, и, как и положено, с бутылкой и закуской. Мама вроде бы возражать начала: что пост, постятся они, нельзя. — Даже батюшка сказал, — урезонил ее дядька, — что главное, не что в рот, а что изо рта, — уговорил маму; сели, выпили, закусили, само собой, все разговоры по случаю — все о вере. — Ты в квартире сегодня уборку делала? — спросила мамина сестра, она была старше мамы, полнее и серьезнее. — Ну, а как же, неуверенно пережевывая кусок колбасы, ответила мама, и заметила, — я всегда в квартире убираюсь, у нас стройки, пыли много, полы всегда мою. — Мамина сестра аж рукой всплеснула: — Что ты, сегодня же праздник большой, сегодня убираться — большой грех, а ты — полы мыть! Я, вот, тоже хотела, а как услышала, что грех это большой — в праздник в квартире уборку делать, мне, вот, Вася сказал, — на мужа кивнула, — сразу веник отставила. А то и так грехов у нас много, и еще грешить. Так что… — она вздохнула. — Да, — хлопнув еще рюмку, кивнул дядька, — лишний грех на душу брать, оно, — и он, по обыкновению, словцо крепкое вставил. А на язык дядька был не щепетилен, ругнуться мог, и сказать — что не слово, то как по башке. — А материться, это что, не изо рта? — спросил, не сдержавшись, Вадим, обидно ему стало, что мама вот из-за гостей водку с ними пила, (все-таки сестра родная пришла). — А ты тут не умничай, — осадил его дядька, — я, если и матерюсь, — поучительно заметил он, — то это не со зла, а для эмоциональной окраски, а то, что ты, вот, сидишь, и замечание старшим делаешь — это не от большого ума, а от бескультурья. И когда старшие разговаривают, помалкивай, пока тебя не спросили, а то вырос без воспитания. Я своих порол ремнем, и они у меня вообще нос не суют, когда взрослые на кухне, а то, ишь, сидит, умничает, в неверии уличить меня хочет. Мать тебя, вон, в неге всего вырастила. А надо было тебя ремнем, на Руси ремень — первый учитель, еще и батюшка говорил, а вы почитать нас должны. А то, вон, без… — дядька вовремя поправился, — должного воспитания какой вырос, нахаленок. — Вадим тогда вышел из кухни, и на этом пост его и закончился. И, чтобы совсем дядьку позлить, пылесосить взялся. Но последней точкой, завершившей все его даже самые маленькие попытки приобщиться к их вере, стало, когда сестра, на следующий день после визита к ним дядьки с женой, попросила его в церковь сходить, записочки отнести. Ее мама попросила, а самой ей некогда, словом, сестра протянула ему сторублевку: Вот, — сказала, — записочки отдашь, а потом хлеба купишь.