Леонид Гартунг - Завтра ты войдешь в класс

— И когда испортился парень? Опять ни копейки домой не принес. Пропил все…

Есть отцы, которые угощают сынишку папиросами из своей пачки, играют в карты при детях, не ведут и ухом, когда у ребенка срывается «крепкое словцо»…

Иные отцы ограничиваются в воспитании «программой-минимум»: раз в полгода зайдут в школу, иногда заглянут в дневник сына, купят ему лыжи, дадут денег на кино, время от времени спросят нехотя, не отрываясь от газеты: «Ну, как дела?» Душа сына при этом так и остается для них «белым пятном».

А ведь кто, как не отец, призван ввести сына в мир здоровых мужских интересов? Мир этот многообразен и увлекателен. Подросток готов часами стоять у отцовского станка, наблюдая за ловкими движениями знакомых рук, он счастлив помочь отцу за верстаком, провести с ним ночь у костра на рыбалке, встретить утреннюю зорю у комбайна… Мир отца — это мир, в котором воспитываются смелость, выносливость, физическая сила и характер.

Настоящая близость отца с сыном… Если она есть, мальчишке не страшна улица с ее опасными иногда развлечениями. Доброе влияние отца, авторитет которого очень силен для мальчишки, станет сильнейшим противоядием против любых соблазнов.

…Стоял один из тех последних зимних дней, когда к полудню уже явственно ощущается солнечное тепло и противоположные стороны улицы словно лежат на разных широтах: на теневой похрустывает под ногами снежный наст, на солнечной капает с крыш и поднимается пар над черными проталинами мокрого асфальта.

Кто-то окликнул меня. Я оглянулся. Володя К. Я его сразу узнал, хотя он очень изменился. Когда-то это был маленький, бледный парнишка. Подходя к его парте, я клал руку ему на плечо и ощущал ладонью острые, хрупкие ключицы. Носил он полинялую рубашку защитного цвета и брюки с пузырями на коленях…

Теперь это высокий, широкоплечий, хорошо одетый мужчина. Все изменилось в нем, даже глаза сделались светлее. Или, может быть, другим стало их выражение — исчезла какая-то настороженность и затравленность?

Владимир катил детскую колясочку. Из голубого конверта выглядывало нечто розовенькое, курносое, со спокойно сомкнутыми во сне ресницами.

— Твой? — спросил я, пожимая сильную руку Владимира.

— У соседей одолжил, — засмеялся он.

— Мальчик? Девочка?

— Наследник.

Владимир рассказал, что он «токарит» на заводе по шестому разряду, окончил школу рабочей молодежи, недавно получил «благоустроенную хату». Показал три окна своей квартиры на пятом этаже. Жена работает учительницей. Приходится ей трудновато. Ребенок и школа. Вот и сегодня — воскресенье, а она сидит за тетрадками. Да и школьники сейчас, сами знаете…

Я невольно улыбнулся. Он заметил это и смутился:

— А вообще-то и мы вам досаждали. Было ведь дело?

— Было, — подтвердил я.

Впрочем, «досаждали» — слишком мягкое выражение, если говорить о самом Вовке. Казалось, он задался целью систематически нарушать все школьные порядки. В класс приходил без учебников и ручки. Вытаскивал из кармана перегнутую пополам тетрадку и огрызок карандаша, забивался в угол на заднюю парту, иногда писал или решал, иногда укладывал голову на крышку парты и делал вид, что спит. Или вдруг «просыпался», отковыривал от оконного стекла кусочек намерзшего льда, деловито совал его за шиворот сидевшей впереди девочке и, не обращая внимания на ее визг, снова укладывался «спать».

Однажды он принес мышь, и она прогуливалась у него на парте, привязанная за хвост ниткой… Однажды он остриг наголо школьного кота. Однажды… Но стоит ли перечислять? Некоторые его поступки трудно было объяснить только живостью темперамента или детской шаловливостью. В них проглядывала какая-то недетская озлобленность и, пожалуй, даже ненависть к окружающим. Я пробовал говорить с ним наедине. Он обычно молчал, иногда на его тонких бледных губах появлялась еле заметная пренебрежительная усмешка. Мне он был непонятен, хотя одно я видел ясно: мальчик очень одинок. Но почему?

Его мать я встречал чуть ли не каждый день. Она работала в совхозе, специальности, видимо, не имела. Я видел ее то с вилами, то с лопатой. Иногда пробовал поговорить с ней о сыне.

Она испуганно поднимала серые, как и у Володи, глаза, опушенные густыми ресницами, и, казалось, готова была заплакать.

— Я поговорю, поговорю… Он больше не будет. — И спешила уйти.

И вот весной Володя перестал ходить в школу. Я пришел к нему домой. Конечно, это следовало сделать раньше, но в то время я еще не знал, как много может сказать о человеке его квартира, его вещи, его быт. Да и разговор дома совсем не тот, что на улице или в классе.