Леонид Гартунг - Завтра ты войдешь в класс

Как будто так просто — открыть дверь и войти, как во всякую другую комнату. Широкие окна, стол, парты, электрические лампы, классная доска, кусок мела — предметы, знакомые с детства, от которых, казалось бы, нельзя ждать никаких осложнений. Да, все очень просто, если бы не тридцать пар глаз.

Ты войдешь и увидишь их прежде всего. Какие они разные: карие, серые, голубые, недоверчивые, любопытные, внимательные, изучающие… И все они смотрят на тебя. Ты словно пронизан невидимыми рентгеновскими лучами. Пройдет совсем немного времени, и эти глаза будут знать о тебе все. От них не укроется ни родинка на щеке, ни самый потаенный уголок твоей души.

И, конечно, войдя в класс, ты попытаешься скрыть свое волнение. И будешь следить не столько за детьми, сколько за собой, строго выбирать слова и жесты. Тебе будет казаться, что на каждом шагу тебя подстерегают опасности. Это будут очень долгие и трудные сорок пять минут. Самые долгие в жизни. И когда прозвучит звонок, ты с облегчением закроешь классный журнал. Так пловец, преодолев бурный пролив, с радостью ощущает под ногами твердое дно. Но это не тот страх, которого надо стыдиться. Это непривычное еще чувство ответственности, которое тяжелым грузом легло на твои неокрепшие плечи. И это нужное чувство. Без него невозможен учитель. Со временем оно станет привычным, но нельзя ему дать притупиться.

Может быть, через несколько лет ты с улыбкой вспомнишь свой первый урок, когда каждый ученик казался тебе строгим судьей, окинешь взглядом класс и подумаешь: «Тоже мне судьи! Разве судья мне вон тот мальчонка с веснушками на носу, который не знает формул сокращенного умножения? Или вот этот, который не умеет провести высоту в тупоугольном треугольнике? В перемену он с кем-то подрался, у него около уха царапинка…»

Самое опасное — поддаться этому обманчивому впечатлению, почувствовать себя, так сказать, «над критикой». Пусть дети признали тебя хозяином в классе, пусть они успели полюбить тебя, но и в этом случае нельзя терять над собой контроль. Судьи стали знакомыми и близкими, но каждое твое слово продолжают стенографировать извилины их мозга, по-прежнему сетчатая оболочка тридцати пар глаз продолжает фиксировать каждую твою черточку, каждый жест. И непрерывно у этих усердно занятых делом мальчишек и девчонок незаметно для них самих откладывается то, что сначала является мнением одного, а затем становится мнением класса. И то уважение, которое ты потеряешь в течение минуты, придется восстанавливать, может быть, долгие месяцы.

Завтра ты войдешь в класс… А мне вспоминается свое…

Поздний августовский вечер 1941 года. Просторная комната партбюро Саратовского университета. На стене — карта Советского Союза, развернутая во всю ширь. Зеленое и желтое поле ее перерезано голубыми реками, набухшими, как вены натруженной руки. И на ней красным карандашом — фронты. Родина! На ее защиту ушли все наши студенты, способные держать оружие.

В комнате плавал папиросный дым. Окна в сад открыты настежь, и все-таки душно. Небо покрыто тучами. На горизонте вспыхивают молнии.

За столом комиссия. Мы, выпускники, входим по одному. Идет распределение. Нас не уговаривают. Здесь, перед картой Родины, это звучит как приказ.

Отправлялись без проводов, без тостов и речей. С полупустыми студенческими чемоданчиками уезжали во все концы страны по деревням, учительствовать, не имея педагогической практики, весьма смутно представляя себе премудрости всевозможных методик.

На станциях исклеванные пулями, пропахшие карболкой санитарные поезда, на перронах — первые инвалиды войны на новых скрипучих костылях.

Ехал я не один. В дороге опекал попутчика, моего однокурсника Митю Дергачева. Слепой от рождения, он на «отлично» окончил университет и вместе со слепой женой и годовалой дочкой тоже ехал работать в деревню. Даже ему не пришла в голову мысль остаться в городе с родителями, где легче, спокойнее…