Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Боясь шевельнуться, они гладили черный воздух глазами, пытаясь унять его память и усыпить ее новой, пристыженной тишиной. Девочка крепко спала и на бесенка совсем уже не походила. Дыхание ее было ровным, как следы на стекле, и пахло теплым дождем. Три сердца бились у Хамыца в руке резвыми, легкими молотками, трудясь над прихотливым узором нечаянной радости.

— Ты слышишь? — спросил он жену.

— Тс-с!.. — прошептала она. — Конечно, я слышу…

«Что это? — думал Хамыц. — Как это понимать? Быть может, Всевышний наконец смилостивился и позволил зачать нам дочь? Или я ошибаюсь, и все это — проделки шайтана?» Под широкими, толстыми скобами ребер лежала навзничь его душа, почти готовая уже отдаться дреме. На тревогу она не отзывалась. Да, скорее, ему было светло, чем муторно или плохо. От спящей девочки исходил неподдельный покой. Покой был тем, чего ему не хватало весь день. Казалось, теперь его хватит уже до рассвета.

Когда они проснулись, девочки в постели не было. Она исчезла так же бесшумно, как и появилась средь ночи, с той только разницей, что сейчас оба они испытали не ужас, а облегчение. Найдя ее замотанной в теплый материнский платок, ковыряющейся во влажной от росы траве, Хамыц заглянул ей в глаза, но никакой памяти о ночи в них не было. Безучастно взглянув на него, девочка отвернулась, деловито склонилась над словленным кузнечиком, оторвала ему ногу и, поразмыслив, пустила его ронять свою боль по седой осенней земле, тронутой изморозью. Потом присела на корточки и справила нужду, следя за тем, как тонет в пущенном ею ручье незадачливое насекомое. Как ей удалось поймать кузнечика в ноябре, Хамыц себя даже не спрашивал.

Белый, болезненный свет наступившего утра вернул ощущение близкой беды, но объяснил его только тогда, когда далеко впереди, на главном привале реки, у подножия склепов, разглядел он пять братьев-подростков. Сначала он не поверил глазам, а потом, обуянный праведным гневом, закричал что есть мочи, пытаясь спугнуть.

Подобного святотатства он не мог и представить: разорив склепы, мальчишки играли костями, собирая из них остовы костра, кто-то стучал — словно пыль выбивая из шапок — найденными внутри черепами, а двое подростков лепили из глины коричневые снежки, запуская ими в освященные смертью стены. Бессильно взмахнув руками, Хамыц издал новый крик, полный страданья и возмущения, призывая на помощь спасительный страх тех, кто еще не увидел кошмара, однако, прежде чем появились соседи, наткнулся глазами на чужаков. Туган изумленно смотрел на него, стараясь понять, что его так испугало, а в руке у него висела, стуча головой о колено, подбитая сойка. Туган был в одной лишь черкеске и безоружен. Должно быть, воспользовался первым попавшимся камнем, сообразил Хамыц. Его вдруг захлестнуло отвращение, и он в бессилии выдохнул и отвернулся. Увидел, как, сидя на берегу, полощут в реке тройное тряпье поникших, заломленных крыльев безликие даже под взглядом рассвета создания. По воде расходились нечистым туманом красные пятна и, подхваченные течением, растворялись в потоке. Внезапно до Хамыца дошло, что это кровь. Что они уже поживились их лесом. Недалеко от оврага он увидел Цоцко. Тот сидел, подогнув ноги, на скинутой бурке и, вроде бы ничего не услышав, любовался представшей картиной. Рядом с ним лежало ружье. От моста черными каплями по камням петляла извилистая дорожка, подбиралась к Хамыцеву дому, поворачивала и, роняя фазаньи перья, стекала к реке, туда, где ощипывали подстреленную добычу три женщины. Воздух пронзило громом, и тут же, словно игрушечные фигурки, пришельцы засуетились и замерли, вперив взоры туда, где стоял на своем пороге Тотраз и хрипел стон и проклятья. К нему уже спешил, прихрамывая, Ацамаз, а Алан пытался выхватить у него из рук дымящееся ружье. Какое-то мутное, смазанное мгновение — и вот уже рядом с ними стоит и Цоцко, разводит руками. А еще через миг, едва поглядев ему в лицо, они вдруг теряют слова, заметно конфузятся, и только Ацамаз глядит исподлобья на то, как тот лениво пытается оправдаться, не взяв даже труда стереть с лица победную улыбку.

Что-то толкнуло Хамыца в бедро, и он спохватился. Запрокинув кверху лицо, на него смотрела девчонка. Кивнув властно и ободряюще, она призывно тянула к нему руки и ждала. Поразмыслив, он сдался. Присел на корточки, почистил взглядом ее лицо, сквозь разводы свежевысохшей грязи нашел то, что искал в нем, подавил в глотке дрожь и поднял ребенка на руки. Почти невесомая, девочка пахла травой и неведением мудрости, заплутавшей неведомо где. Он почти любил ее, почти ее вожделел, почти ненавидел ее и боялся признаться в исходящем от нее искушении. Искушении не для плоти его, разумеется, нет, а для духа, смущенного близостью рока, внезапным отвором судьбы, подготовившей новый черед испытаний. Испытаний не счастьем, любовью, надеждой, не смирением, не стихией небес и земли и не праведным страхом, а — злом. Непонятным, причудливым злом, разорившим за утро святое проклятье реки, сухость сумрачных склепов, вековое почтенье к легенде и к величию пустоты, что так бережно и осторожно заселялась ими надеждой в трепете риска и радости целый год напролет. Зло пришло с холодами и бросилось в бой напролом. Неужто это угодно и Богу?