Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Все, кроме Ацамаза, позаботились прихватить с собой ружья. Ружья были не столько предостережением или угрозой, сколько свидетельством того, что у этой земли есть хозяева, готовые за нее постоять. Правда, никто из них не взялся бы утверждать, что она в том нуждается. Выходит, ружья нужны были, чтобы крепче поверить в то, что земля эта — их и, стало быть, им решать, как быть с теми, кто на нее посягнет. То, что на нее посягнут, сомнений не вызывало.

Когда пришельцев и тех, кто не был им рад, разделял один поворот, между ними поземкой выстлались сумерки. Дразня серым запахом слух, они отвлекали его от реки и молчания, призывая с собою туда, где вынужденное ожидание и разводы далеких теней рождали едва заметный перестук копыт и скрип тележных уключин. Их тщетно пытался стереть из ущелья переменившийся и задувший вдруг из низины ветер.

Тотраз смочил слюной указательный палец, поднял его и неодобрительно покачал головой:

— Похоже, склепам они не понравились.

— Нам угодить им будет не проще, — сказал Хамыц и, переставив ружье себе за спину, задумчиво потер стволом под лопатками.

Ацамаз не сказал ни слова, только, как конь, прянул ноздрями, стремительно чихнул и ощутил внезапно странную боль над переносицей, отдавшую стрелой в затылок. Сквозь упавшую ему на лицо лужицу сумерек было не разглядеть, бледен он или это только им показалось.

Женщины внимательно следили за происходящим из-за плетня Хамыцева двора. Сестры ежились и молчали, деля мир надвое своей похожестью, по которой, как по зеркалу, играло слабой волной отражений шевеленье огня, доползшее сюда из распахнутой настежь двери. Жена Хамыца почувствовала, как дрогнули ее колени и зачесались соски под платьем, отчего-то вдруг горячо загорелась лицом и устыдилась. Воздух всхлипнул растерянно ветром, чуть слышно застонал и замер на мгновение у них над головами широким черным взглядом.

Обоз тем временем изогнулся спиной, расправил члены и показал им всю свою длину. Над его темным, задумчивым телом стыли пятнами и растекались в ничто угрюмые лица. Потом они приблизились и стали твердеть, обрастая глазами. Войдя в пределы аула, обоз притормозил, — как видно, для того, чтобы замыкавший его всадник пришпорил коня и присоединился к тому, кто шел в голове. Теперь их можно было разглядеть. Так же, впрочем, как и лошадей под ними.

Дав самую малость влево, всадники заставили обоз прочертить щедрый овал, оторвались от бричек и один за другим подъехали шагом к Хамыцеву плетню. Тот, кто постарше, спешиться не торопился. Перебирая в руках поводья, он смерил всех поочередно взглядом, в котором где-то на самой глубине аульчанам почудилось какое-то подспудное оскорбление, однако, как ни старались, они не смогли его прочитать и потому не нашли во взгляде ничего из того, к чему бы можно было придраться. Второй чужак был моложе, лет тридцати, но тоже умел смотреть так, будто держал перед собою ладонь, — для того, казалось, чтоб по случайности не измараться о того, на ком задержался глазами.

Подняв в приветствии руку, старший из двоих сказал:

— Да будет небо вам в помощь, солнце — в радость, и да хранит вас покоем всякая ночь…

Они кивнули, переложили ружья каждый в левую руку и стали ждать продолжения. Оно было кратким и внятным.

— На доброту вашу уповаем и просим смиренно извинить за вторжение. За то, что внезапностью появления подпортили вам тишину. Но коли не слишком растревожили мы ваши сердца, не откажите странникам в приюте.

Едва он это произнес, взгляды сцепились в узор паутины и, словно трещины дождем, стали обильно полниться молчанием. Оно росло и твердело, насыщая воздух пронзительным звоном, однако, казалось, оба пришельца ничуть им не обеспокоились, напротив, — пожалуй, что и наслаждаются им. Что-то в их лицах было не так. Но это «не так» было здорово скрыто. И темнота здесь была ни при чем.

Переглянувшись с остальными, Хамыц отметил про себя, что Ацамаз отвел глаза и теперь смотрит на реку. Туда, где брызгают маслом лунные блики. Дольше медлить с ответом было нельзя.

— Всякий гость — Божий посланник. А всякий хозяин — Божий слуга. Как бы ни был далек и насущен ваш путь, вечер, как водится, любит привал. Не взыщите, если здешний приют слишком скуден едою и кровом. Верьте, в том не наша вина: новое место сперва только спросит исправно, вознаграждать же скупится…

— Вижу, оно не богато домами, — отозвался второй. Голос его оказался до странного хриплый и низкий, будто был намного старше его самого.