Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Отныне Софью звали Мария, и было это правильно, хотя и против истины. Истина же мало что значила, когда речь шла о правде. Уцелеть в ней и не солгать оказалось нельзя, а потому небольшое притворство во имя общего блага было почти что мудростью. Ну а мудрость была — София, даже если и звалась теперь именем своей сестры.

Поначалу, опасаясь не выдержать и сорваться, Алан почти не смотрел ей в глаза: слишком похожим было лицо и вместе с тем — слишком чужим, потому что оно и было чужим, и он о том знал.

Отводя от него взгляд, он размышлял о совершенстве подобия. Две капли воды, как и два волоска, были ничто в сравнении с тем, что сотворила природа, создав эти два похожих лица, два одинаковых тела, два волнительных запаха, неотличимых не только для его собственного, опытного и недоверчивого, обоняния охотника, но и для чутких ноздрей опрокинутой в медный сосуд отражений внимательной темноты.

И все-таки женщина рядом с ним, как ни старалась, была другой. Мстил он ей тем, что был благодарен. Притворяться еще и влюбленным он просто не мог. Она отвечала печальной улыбкой и никогда не пыталась внушить, что играет слишком всерьез. В конце концов, они были друг с другом честны, а значит, могли притворяться и дальше.

По ночам он был внимателен и нежен, стараясь не оскорбить ее чувства чрезмерной горячностью иль небрежением. Она была надежна, ласкова, искусна и всякий раз, отдаваясь ему, рисовала во мгле непостижимые узоры милосердной к нему красоты.

Его не покидало ощущение странности происходящего, которое вызывало в нем неподдельное любопытство: подолгу не смыкая глаз, ощущая на своем плече покладистую, кроткую тяжесть ее головы, он задавался вопросом о том, в чем же загадка их с сестрой рокового отличия? При всей своей очевидности, ответ раздражал: любой разговор о душе наводил на скучные мысли о Промысле, который — он почему-то это знал — был тут совсем ни при чем. Просто та, что рядом, была всего только повторением. Слепком с любви. Отголоском отчаяния и свидетелем боли. Прихотью случая, подарившего всем им обман. Она была второй. Выбери он ее год назад себе в первые — все могло сложиться иначе…

Впрочем, гадать про то было столь же бессмысленно, как и играть в прятки с судьбой. Судьбы же не было вовсе: она закончилась там, где его крестила смертью река. Только теперь вышло так, будто над его жизнью и впрямь упорно трудилась судьба — словно тихий паук незаметно соткал вкруг него паутину. Все было слишком сложно и путано, слишком близко к легенде и к склепам и чересчур близко к реке. Оставалось лишь ждать, что она им сюда принесет на залысинах волн.

Став Марией, Софья невольно старалась растворить последние крупицы призрачной их несхожести в усердном следовании привычкам сестры: парению хрипловатого голоса, когда он, поднявшись над облаком слуха, ныряет вдруг в родниковый шепот души; наклону головы и изгибу шеи, собирающих в тонкий невод дыхания проницательность тишины; прищуру глаз, устремленных на полосу света из-под двери да там и застывших прохладою мысли; быстрым губам, закрывающим свежий ожог на ладони, оставляя поверх смуглой кожи блестящее пятнышко влаги; пожатию плеч, когда те внимают неслышной беседе с хлопочущим сердцем; стойкой осанке, предчувствующей чужие шаги; внезапной улыбке, открывшей радость в пасмурном дне; нечаянной жажде, приникшей к кувшину; особенно же — глазам, забывающим в ровном сиянии счастья все, кроме радости…

Чем больше она превращалась в сестру, тем неожиданнее, упрямей в ней росла ревность. Ей снились улитки, битые яйца и медленно-юркие ящерицы, и из сна она выбиралась с ощущением прилипшей к спине скорлупчатой слизи, испытывая к себе редкое чувство гадливости. Усмиряла она его гордостью да чистой мелодией мыслей про то, что она, наконец, обрела свой пожизненный крест. Если не думать о том, что друг друга им не любить, муж ей нравился. В нем было много хорошего, а тщательно скрываемое страдание, облаченное в скромные одежды достоинства, заставляло ее сердце сжимать в груди крепкие кулачки. Он был очень силен, ее муж. И, пожалуй, красив своей силой.

Однажды, на исходе лучистого дня в сентябре, он позвал ее в лес поохотиться:

— Помнишь, как прежде?

И опустил глаза. Она лишь согласно кивнула и стала собираться в путь. Желание проверить, насколько окажется лживо лицо настоящего перед тем заветным обликом прошлого, что он по-прежнему носил в себе, ее не оскорбило, хотя и покоробило. С другой стороны, упоминание о том, что такое случалось «прежде», могло быть просто подсказкой, чтобы помочь ей без запинки отыграть свою роль на иных, незнакомых подмостках.