Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

Человек куда-то ушел хлопотать, и я огляделась. Лежа на твердой скамье, я слышала сильный запах опилок, вокруг которых в десятки рядов громоздились некрашеные скамьи. Быстрыми шагами подошел чистенький старичок, кивнул сестре и представился лекарем. Прослушав мне сердце, он картаво сказал: «Все хогошо, пгизнаться, почти что и здогово. По кгайней меге, совсем и не стгашно, если без надобности не пугать. Сможет и жить, и габотать, и много-пгемного гожать, гучаюсь своей богодой, если, конечно, кгасавицу эту отсюда уволят…» Потом похихикал немного и так же быстро исчез. Я равнодушно смотрела на купол шатра, пытаясь понять, кто здесь живет и зачем. Появились носилки, и два паренька с голыми плечами переложили меня на них, понесли куда-то вглубь, в тесноту коридоров с факелами на стенах вместо уличных газовых рожков. Заснула я в какой-то комнатке, сбитой из струганных досок. К вечеру сестра мне все объяснила и сказала: решай. Поразмыслив, я только пожала плечами.

Через три дня мы вышли на помост. (Возведенный чуть в стороне от арены, он служил маленькой сценой, отведенной под колдовство. Трюк был простой: одна из нас представала в наряде русалки перед шумливой толпой, пузатый факир с приклеенной бородой и несвежей манишкой произносил заклинания, сверху на железный каркас, внутри которого стояла русалка, внезапно падал белый холст, бил дробь барабан, покривлявшись, факир приближался к белому кокону и поджигал его брызгающей искрами и большой, как дубина, свечой. Тем временем в другом конце помоста, там, где стоял вместительный железный ящик с водой, распахивалась круглая крышка, и из нее, невредимая, вырастала русалка, бросая пену на зрителей. Пока она отвлекала внимание публики, полыхавший огонь заслоняли суетливые пожарники с ведрами. Не успевали они погасить пламя, как из-под слоя воды меж железных ребер каркаса вновь появлялась все та же русалка, вопреки тому, что какой-нибудь миг назад она нырнула у всех на глазах внутрь ящика. В общем, ничего сложного. Чистейшее надувательство. Все, что требовалось для номера, это иметь дыру в полу и не заполнять до пределов железный ящик водой).

Хозяин цирка был вечно хмур и как будто особо доволен тем, что несчастлив. Платил он нам хорошо, никогда, однако, не балуя подарками или вином. Исключая отца, это был первый мужчина в нашей жизни, которому было будто и невдомек, что мы женщины. Конечно, мы к нему привязались.

Цирк был тем же цыганским табором, только вместо плясок и празднеств здесь были трюки. Сделав последние сборы, он тут же грузил повозки и, растворившись в пыли, покидал городские ворота, чтобы отправиться унылой дорогой туда, где можно так же привлечь сотню-другую зевак, разбив свой цветастый шатер. (Самое главное в цирке было не думать о том, что будет с тобою завтра или, хуже того, через год. В нем было место только для «здесь» и «сейчас», и, пожалуй, нас это тоже устраивало. Если не вспоминать о нескольких стычках с теми, кто домогался нашей плоти, но получил в ответ лишь отпор, много месяцев кряду нам вообще ничто не угрожало). Денег хватало лишь на еду и недорогие вещицы, так что порой меня охватывало чувство, будто все, что я делаю, — это кормлю день за днем маленькое прожорливое животное, достаточно забавное, чтобы не утомлять моего терпения, и слишком ленивое, чтобы волновать меня своими жалобами, ночными тенями или зреющей в сердце тревогой. Так я приручила свою каждодневность. Плохо было лишь то, что в этом таилась опасность побольше…

«Что с тобой? — спрашивала сестра, озабоченно вглядываясь в мое лицо и тщетно стараясь сорвать с него маску. — У тебя такой вид, будто ты вспомнила вкус человечьего мяса… Что за улыбка?.. Немедленно спрячь эту гадость с лица». Не знаю в точности, что она там имела в виду, но, признаюсь, мне становилось неловко, словно я ее предала и даже не могу себя за то винить, потому что мне нужна уже не она, да, в этом весь ужас, мне нужна не сестра, а какой-нибудь взрыв, небо в клочья, кровь на листву — понимаешь?.. Я будто дурела от беспрестанного топтанья по кругу, в котором давно уже нет ни страха, ни слез, ни волнения. В нем только дорога и пыль, слякоть и снег, и разводы тумана над полем, и тупое молчание гор, этих кряжистых истуканов, в нем только бред покоя, стирающего все следы позади и вокруг… (И главное — все сплошь заселено моим же отражением, все тем же родным ненавистным лицом, которое хранит меня от благодати и надрыва одиночества, хранит с таким безнадежным радением, что уже нету мочи терпеть…) Короче говоря, я задыхалась.