Феликс Кандель - День открытых обложек

– Много ли накурили?

– Литров под сто, – отвечали степенно. – Да красного подвезли из магазина. Для женского пола.

Но всё это было неважно. Важного в этом ничего не было. Что тут могло быть важного. Да ничего.

Введенский А. И.

Вечером, у главного лесника, сидели за столом, накрытым на долгое угощение.

Он пил, хмелел, проговаривался, клял некое лицо областного значения, пугаясь при этом, задирался по-пьяному:

– Пинда-рында, ты чего не пьешь?

И ненавидел уже меня, трезвого.

Ночью шептался с вдовушкой на соседней постели:

– Проверяльщики. Из города. Не пьют – запоминают…

Даст еще топором – и в озерцо, к карасям…

Утром будят:

– Вставай.

Уха уварилась на костре – из тех карасей.

Пробыли там пару дней, выехали из чащоб ранним утром. Грибы на обочине провожали гостей. Эдуард Николаевич подрёмывал на заднем сиденье, Виктор Иосифович сидел рядом.

– Витя, – сказал ему. – Рассказывай, что хочешь. Не то засну.

Ехали без остановок.

Славкин говорил до самой почти Москвы: о молодости нашей, когда по крохам проклевывались знания о недоступном мире, вымышленные, подражательные – других у нас не было. «Кто-то что-то слышал и рассказывал, кто-то что-то видел и показывал, кто-то что-то привез и продавал…»

Через годы сообразил: он проговаривал в машине, того не ведая, замысел своей пьесы, пел между Минском и Оршей:

Москва, Калуга, Лос-Анжелос

объединились в один колхоз…

По строчкам, по куплетам собирал песни, которые войдут в его пьесу «Взрослая дочь молодого человека», прославившую автора. Чтобы через годы вспомнили о том спектакле: «Однажды, взглянув с балкона в зал-кишку Театра Станиславского, я поняла: если начнется пожар, то не спасется никто (все проходы были заняты стульями). Ну что ж, зато погибнем как единомышленники».

Бэмс, герой пьесы, знаток джаза, первый когда-то стиляга факультета, постаревший любимец девушек произнесет со сцены: «Раньше прохожие оборачивались мне вслед, а теперь я сам стал прохожим…»

– У Дюка Эллингтона, – скажет Бэмс, – в «Настроении индиго» есть такое место: «ти-та»… Туда можно протиснуться, между «ти» и «та», примоститься, свернуться калачиком, пригреться, а мелодия мимо тебя течет, обтекает, и ты вместе с ней поплыл, и тебе хорошо…

Люся, жена Бемса:

– «Ти-та»… А я туда помещусь?

И ее же слова, слова Люси, от которой ушла молодость:

– Шла я недавно из магазина. И видела объявление: «Мороженое на палочке не держится». На киоске мороженщица приклеила, написала и приклеила: «Мороженое на палочке не держится». И так мне грустно стало… Шла и думала: мороженое на палочке не держится.

А Витя пока что пел в машине, между Оршей и Смоленском:

«А ну-ка, Дженни, почеши мне позвоночник», –

кудрявой Дженни Джонни говорит…

Эти песни войдут и в его книгу «Памятник неизвестному стиляге».

Памятник тем, кого обличали и высмеивали: «Жора с Фифой на досуге танцевали буги-вуги…» Тем, что «стриглись под Тарзана, суживали свои москвошвеевские брюки до девятнадцати сантиметров понизу, танцевали особым стилем… Отнять у них можно было одно – будущее... исключая из институтов, выгоняя из комсомола, выдавая волчий билет… Населением в униформе легче руководить, чем людьми в разноцветных пиджаках».

Введенский А. И., поэт-заумник

А мы всё катили и катили по асфальту на черной «Волге», Славкин пел в машине, между Смоленском и Можайском:

Свобода, бля, свобода, бля, свобода!..

В Голицыно, под самой уже Москвой, залили в машину бензин, вышли размять ноги. Заканчивались четыре года моего ожидания, и Витя сказал:

– Вот приедешь домой, а у тебя разрешение на выезд.

Через пару дней появился Иван Федорович, наш участковый:

– Соломоныч, беги в ОВИР. Вроде выпускают тебя…

Мы уехали без надежды на встречу, но через тринадцать лет снова встретились с Витей Славкиным. Многое прошло мимо, многие прошли, – как расстались позавчера, продолжили прерванный разговор.

Как обойтись без Введенского А. И.?

Без зыбких его упований?