Феликс Кандель - Шёл старый еврей по Новому Арбату...

В этой книге две работы автора, настолько отличные по жанру, что – казалось – им не место под одной обложкой.

Эти работы объединяет одно – память.

Каждый из нас впитывает то время, которое ему досталось, которое он сумел принять, увидеть, ощутить, – у каждого оно свое. И когда мы уходим, наше время исчезает вместе с нами, время, которое мы впитали в себя, несем в себе, уносим с собой – увиденное, услышанное, прочувствованное: потеря невосполнимая.

Совет читателю перед прочтением.

После завершения первой части отложить книгу на пару дней, пообвыкнуть в обыденной жизни и вернуться к ней заново.

А впрочем...

Пусть каждый поступает, как ему заблагорассудится.

БРАТУ

Приехали к сыну после месячной разлуки.

В летний детский сад под Москвой.

Спросили:

– Ты нас вспоминал?

Ответил строго:

– Я вас не вспоминал. Я вас помнил.

Моя жизнь – мой дом.

Моя жизнь – моя собственность.

Доступная всем – и никому.

Желание мое – рассказывать на этих страницах подлинные истории, которые покажутся кому-то вымышленными.

Вымысел не отделить от реальности. Вымысел – украшение ее, а то и наоборот. Кто проведет грань между ними?

И не ищите последовательности в этом повествовании. Такое и с нами не часто случается, разве что день с ночью неукоснительно сменяют друг друга, разве что приобретения с потерями. Но жизнь от этого не перестает быть жизнью, пока не оборвется – тоже вне видимой последовательности.

Доживёте до сопоставимых времен – сами поймете.

Рабби Элиэзер бен Гиркан, законоучитель первого века, продемонстрировал магическую силу слов. С их помощью заставил поле покрыться созревшими огурцами, а затем собрал их в кучу.

Попробуем по его примеру – тоже с помощью слов – наполнить эти страницы. Хорошо думается‚ хорошо чувствуется и печалится: слово за слово‚ как рука об руку.

Я ее не вспоминаю, свою жизнь.

Я ее помню.

1.

Жил в Париже Жан де Лабрюйер…

…французский моралист. Надоел ему, должно быть, высший свет с его интригами, мир надоел, и записал он такие слова в поучение потомкам: "Все наши беды проистекают от невозможности быть одиноким".

Я бы его поправил, Жана де Лабрюйера: "Вся наша беда в том, что мы не умеем быть одинокими".

Не обучиться заранее…

Поздний вечер.

Засиделись за разговорами.

Везла домой женщина, знакомая с давних пор, улыбчивая, говорливая – нам по пути.

Остановились возле моего дома, выговорила наболевшее:

– Наш сын ищет себя, а мы ищем его. Второй год: то ли в Индии, то ли в Непале…

Посочувствовал материнскому беспокойству и оттого, должно быть, предложил:

– Может, зайдете?

Забеспокоилась, уловив мужскую неприкаянность.

Смешалась и заторопилась:

– Как-нибудь… В другой раз…

Укатила в смущении.

А ведь я без каких-либо намерений. Без излишних намеков и поползновений: не мог после душевного разговора возвратиться в квартиру, опустевшую с недавних пор, где она ходила, дышала, удивляла, – вот и всё.

Не мог, ну никак не мог.

Потом пообвык…

Поздний вечер.

Фары позади с прищуром.

Радиатор с оскалом.

Осадка хищная к прыжку, клокотание голодного зверя, которому подошло время насыщаться.

Я тоже спешу домой, но мы в пробке, машины не двигаются – потерпи немного, который за мной.

А он терпеть не желает, он не переносит того, который перед ним.

Щурит ненавистно фары. Взревывает мотором. Ему некогда.

Всем некогда.

Всех ждут по домам.

Все проголодались, не он один.

У каждого к ночи радиатор с оскалом.

Дома еда стынет на столе. Жена стынет в постели.

Их дом – их крепость.

Мой дом – крепость моя.

Телефон молчит, гость не захаживает, вода во рву высохла, не дождавшись врага, капониры пустуют, подъемный мост не опускается – незачем.

Я не тороплю события. Я их дожидаюсь. И если они запаздывают, случай не обращаю в явление.