Феликс Кандель - День открытых обложек

Азартное насыщение‚ разгул вкуса с обонянием. Хочется попробовать всё или почти всё‚ выставленное на обозрение, нет сил оторваться и невозможно вместить‚ но они стараются‚ сверх меры растягивают кишочки.

– Вы различаете чавканье, чмоканье, хрумканье? – спрашивает старая хулиганка Фогель. – Это отъедается средний класс. Прежде всего насытимся, затем начнем дерзать, великие творить дела.

– А если не начнем?

– Станем хрумкать дальше.

Ненавистник Шмельцер стоит посреди зала, в прищур оглядывает гостей.

– Не люблю людей, особенно всех. Животных не люблю. Птиц. Рыб. Растения с минералами. Железо и медь. Стекло и керамику. Всё прочее не люблю тоже.

Населивший землю таких не замышлял, хочется полагать.

Голова вздернута‚ плечи развернуты‚ ноги ступают носками на стороны. Ленив и неряшлив. Обидчив и заносчив. Которому нравится быть негодяем, пакостником нравится быть, – можно залюбоваться дерзостью его и бесстыдством.

Берет вместительный поднос, шагает к прилавкам, не пропуская ни одного.

– Чем больше ешь‚ тем вернее окупаешь подарок‚ – успокаивает себя, хотя подарка у него нет.

«Зачем впихивать в меня столько? – взывает его желудок. – Хорошего из этого не выйдет, а выйдет нечто отвратительное. Не хочу! Не буду! Забери обратно...»

Взглядывает на гостей старческая пара. Угасшие тела‚ выдубленные на солнце лица‚ размятые трудом ладони‚ измочаленные мускулы‚ истаявшие порывы.

Волнения не по возрасту.

Излишества не по карману.

Взяли по стакану сока‚ горку салата‚ булочку на двоих‚ не осуждают – не одобряют: «Рано распустили ремни. Рано начали жировать, чего нам не простят. Другим не прощают‚ но терпят‚ а нас не захотят видеть в покое и довольстве».

– Неужели я съедал так много, Шула?

– Ты не съедал, Шими. Много у нас не было.

Вот и чаровница за столом…

…в кольцах-серьгах-ожерельях, обвешанная браслетами и ухажерами, – не насытиться взором.

Ее зовут Авигайль‚ и Кугель сходит с ума от такого имени.

– Шими‚ ты помнишь? Я тоже была хороша.

– Очень даже, Шула.

– Да и ты, Шими. И ты.

Толстуха – переливчатая, шуршащая, жужелицой со сложенными крыльями – щурится на красавицу.

– Когда позволяла фигура, – вздыхает жужелица, – не позволяли средства. Теперь средства есть, а фигуры нет.

У нее узкие бедра, у Авигайль, тонкие руки, вечная сигаретка в длинных пальцах. Обтянута платьем‚ которое не столько скрывает‚ сколько обещает. С линией тела вознесенной. С гривой тяжелых смоляных волос‚ куда хочется упрятать лицо и затихнуть.

Боря притрагивается к ее запястью, разглядывая кольцо на пальце‚ дымчато-золотистый камень под цвет глаз.

– Камень топаз. Помогает сдерживать порывы плоти.

– Знаю‚ – отвечает без усмешки. – Потому и ношу.

Промелькивает в глазах, на единый миг, анфилада потайных пространств‚ куда можно отправиться и не вернуться назад. Голос глуховатый‚ с трещинкой‚ эхо скрытых глубин и потаенных страстей‚ гулкая пустота безмерного колодца‚ сберегающего воды на дне.

Боре нравится эта женщина, даже очень, но возраст, что делать с возрастом?

– Будь я помоложе...

– Будь я постарше, – слова окрашены обещаниями. – Готовься. В следующем появлении на свет будет у нас роман.

И Боря готовится.

Проходят двое – густота синевы на щеках‚ носы с горбинкой‚ кривоватые ноги обтянуты джинсами, в которых не умещается мужское великолепие. Один говорит другому, глаз не отрывая от гривы смоляных волос, ног с дерзким подъемом, от линии тела вознесенной:

– Когда вижу такую женщину, снова начинаю ненавидеть ашкеназов.

– Почему‚ Дуду?

– Это их раввины отменили многоженство. Кому оно мешало?

– Давно отменили‚ Дуду. В десятом веке!

– С тех пор ненавижу.

Появляются запоздавшие гости со страниц.

Из одинокого своего затворничества.

Общее привлекают внимание.

Издавна больные, калечные от рождения, с телесными огорчениями, не приведи Господь! Кисть подвернута. Спина согнута. Нога с ногой вразнобой. Говорливые, потревоженные, перекликиваются друг с другом:

– Возьмем рыбу в тесте…

– Курицу по-китайски...

– Пару салатов...

Они даже танцуют, те, которые могут. Которые не могут, топчутся на месте в мучительной неуклюжести, продираясь через накопленную застенчивость, не в ладах с музыкой, с немощными своими телами. Но им нравится, им очень нравится; когда музыка умолкает, танцуют без музыки.