Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

- Коммунальная служба не работает, - замечает один из моих попутчиков по рейсу, по наблюдательности и точности замечания, похоже, действительно работник коммунальной службы. Потому что, и правда, на обочи­не меж бугров, поросших хилым кустарником, столько бумаг, целлофана и прочих отходов человеческого бы­тия, словно у нас на свалке. Водитель со встретившим нас представителем ООН от Беларуси переглядываются и улыбаются:

- Что бумажный, упаковочный мусор. Машины брошенные по обочинам валяются. Чтобы доставить их на свалку - надо платить. А так - едет... Заглох, стал, снял номера, чтобы его не нашли. И пошел налегке.

И правда, вот одна такая брошенка-машина, без ко­лес, ободранная, раскулаченная... А на вид, так и вполне-вполне.

- Кому что надо - то каждый себе и берет, - объяс­няет водитель. - Как-то наша машина стала среди доро­ги. Колесо спустило. Начал ставить новое. А с другой стороны какой-то американец скручивает с моей маши­ны колесо. "Что ты делаешь?" - "То же, что и ты. Тебе можно, а мне нельзя? Думаешь, мне колеса не нужны?"

Первая ночь на чужбине. Что снилось? А ничего хо­рошего. Все заокеанское. Насмотрелся перед тем, как уснуть, какой-то американской рекламы. А еще - смот­рел какое-то бесконечное представление, смысл которо­го так и не понял. Безостановочная драка на боксерском ринге. И меня всю ночь молотили, как жито на деревен­ском току. Будто сноп били цепами. Били-били, переворачивали, и снова да сначала.

Часов в одиннадцать утра меня, как собачку, вывели на променад. Именно вывели, потому что из стен пред­ставительства одному, скажем так, выходить не рекомен­дуется: Нью-Йорк - город наркоманов. Вывели на зна­менитую Пятую авеню. Что в этой авеню знаменитого не понял. Степенные и солидные, словно только что со­шедшие с экранов телевизоров полицейские с наворо­том по всему телу невиданной техники. Вглядываюсь до рези в глазах в лица американцев. Ни в одном не вижу оскала. Очень даже доброжелательные лица. Я им вроде нравлюсь, они мне тоже.

Бродили по авеню, как по полесской дуброве, часа два. Могли бы и дольше, но торопились успеть в представи­тельство до начала сионистской демонстрации, что каж­дое воскресенье проходит у стен нашей миссии. Успели. Морды нам сионисты не набили. Правда, собралось их к тому времени мало - человек пять. Орали кто во что горазд под равнодушными взглядами скучающих полицейских, громко, но как-то вяло, без куража. Почему-то стало жалко их. Жалко и обидно.

Зашел в комнату, свалился на кровать, ночь же у нас, спать, как в детстве, хочется. И едва не проспал начало борьбы за мир - благотворительный концерт детей. Раз­будили без трех минут до того, как мы должны быть на месте. А ехать, говорят, двадцать пять минут. О Боже, что же это я так плохо веду себя на американской земле. Промашка за промашкой. Водитель открыл дверцу ма­шины, видимо, для моего сопровождающего, дипломат, посол все же. А я шустрее - раз, и на сиденье уже, зад­нем. Его, понял позже, место занял. У дипломата нервы дрогнули от моей полешуцкой наглости. Но что значит выучка:

- Вам удобно здесь будет? - только и спросил он меня.

- Очень. Вы как хозяин будьте уж впереди. - Сказал так, и тут только дошло: хозяйское место - заднее. А впереди - всякая шушера вроде меня. Надо было усту­пить, поменяться местами. Но я уже закусил удила: а, будь что будет. Ничего не было. Сел посол на лакейское место. И покатили.

И все время про американское: время - это деньги. Русское время и в Америке. Уже полчаса, как должен идти концерт, а народ еще не успел занять места. Боюсь от­стать, потеряться в церкви, бегу за послом, отталкиваю каких-то дипломатов, наступаю кому-то на ноги, позднее выяснилось - самому послу Советского Союза при ООН Белоногову. Но что мне, полесскому хлопцу, до чистоты его ног. Держусь спины своего посла. А он ужимается, чтобы разойтись среди тесновато составленных церков­ных скамей с каким-то до невозможности американским американцем. Объемным, невозмутимо самоуверенным. Он всей свое тушей нажимает на моего посла, полосатым галстуком полирует ему лоб. Я, сознавая, что ни объе­мом, ни галстуком, по-полесски повязанным, не гожусь ему и в подметки, окончательно наглею. Наступаю ему на ногу, врезаюсь в его монументальность. Он сдается и уступает мне дорогу. Он, как уже после концерта я уз­наю, сам мистер генерал Уолтерс. Участник четырех войн - Отечественной, вьетнамской, карибской и еще какой-то, о которой я ни слухом ни духом, бывший замести­тель директора или начальник ЦРУ, один из главных, так называемых ястребов США. Что же, неплохое для меня начало.