Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

- Хороший хлопчик. Бережите хлопчика. Весь в тебя, Марья... Спасибо вам, люди.

А Марья-то имя покойницы, жонки его было, твоей настоящей матери. Это он дал нам понять, что знает прав­ду, знает, кто мы и зачем приходили. И тебя признал, признал и доручил нам, доверил, хоть перед чужими и не открылся. Мы ушли, а его повели. Машина с ним и конвоем вскоре и обогнала нас на дороге...

- За что его арестовали? - спросил Германн.

- А за то, что пастухом был...

- За это не арестовывают...

- Конечно, не арестовывают... Только у нас за это полдеревни взяли.

- Но что-то они сделали. За что-то ж их взяли, отца моего...

- Отца твоего взяли за то, что колхозную корову, прости меня, хлопче, блядью обозвал.

- И что с ним дальше стало, где сидел, вышел?

- Не один ты, хлопче, по архивам лазишь, я со своей одной ногой год туда ползал. Помню дословно: "Скон­чался от сердечной недостаточности в пятьдесят четвер­том. Прах не востребован. Похоронен..."

- Где он похоронен?

- Помню и место, и номер могилы. Вот только в го­лову не могу взять, зачем могилы нумеровать.

- Какое место, какой номер?

Отец назвал номер могилы, номер почтового ящика, область, район и поселок. Все совпадало. Германн воз­водил там гигант отечественной индустрии, жил, быть мо­жет, в том же бараке, в котором скончался отец, сидел на кладбище, на котором был он похоронен, на котором были похоронены и два его друга - созидатели Всесоюз­ной ударной комсомольской стройки...

Домой Германн с отцом пришли, когда уже рассвета­ло. Но баба Валя не спала. Заслышав их шаги еще во дворе, бросилась отворять дверь:

- Проходи, сынок, проходи, батька. Картошка еще не простыла. Я ее в постилку закутала. Молодая картош­ка, первая, среди ночи копала.

Германн поцеловал мать, поцеловал отца и сел за стол. Но прежде чем достать из чугунка молодую парящую картошку, повернулся к ним обоим, пристывшим возле печи, сказал:

- Я хочу снова побывать в той деревне, я снова хочу побывать в доме.

Мать, наверно, не поняла, про какой дом и какую деревню он с таким нажимом говорит, посмотрела на старика. Тот согласно кивал головой:

- Хорошо, сынок, хорошо, правильно.

Но в том году Германн не успел там побывать. И в следующем тоже. А потом случилось такое, что и помыслить нельзя было. Все дороги к отцовскому дому оказались отрезаны. Но Германн все же пробился туда. Но это уже после, после...

VIII

Из дневников Макрияна Говора

Как обузилась, приблизилась к нам, свершилось все же моление Федора Михайловича Достоевского, - Зем­ля. Сегодня, кажется, как в двери дома, мы можем войти в нее с любой стороны света и в любое время.

А душа жаждет почтения и святости, того, чего нет и, может, никогда не будет больше. Жаждет душа почитания собственной и чужой жизни всего земного. Не приближения, а именно удаленности, чтобы случайно суетно что-то или кого-то не растоптать. Жаждет, молит душа удаленности, чтобы посмотреть и почувствовать землю с небес. Может, именно так, как видит и чувствует ее Тво­рец. Добыть снова для себя Землю, как Колумб добыл для американцев Америку. Все то, о чем сейчас пишу, думаю, еще раз свидетельствует в пользу моей идеи, мо­его проекта. Он все же признан. Буду докладывать о нем на комиссии ООН - по проблемам космоса. Впервые за границей, и сразу - в Америке.

Первые впечатления, как говорят, самые верные и сильные. Но их нет. Даже ощущение оторванности от родной земли, заброшенности в иной мир не сказать, чтобы очень уж острое. Так, накатит на мгновение: где это ты оказался, на каком свете находишься, накатит - и отпустит.

Бесконечные летучие и неподвижные, как снега, об­лака, бесконечная голубизна океана во время полета. Все буднично. И сам отлет тоже. Перешли границу, и все - назад ни шагу. Но в душе непреходящее ощущение, что ты еще дома.

Гандер. Канада. Посадка. Почти пустой зал ожидания. На одной из стен мемориальная доска свидетельствует о времени открытия аэропорта королевой Елизаветой. На английском, конечно. А чуть пониже и на родном: "Здесь была Людмила". Доска метрах в трех от пола. Какого же ты роста, Людмила, как сподобилась ты так вырасти?

Дозаправка самолета завершена, под зонтиками, в Гандере, в Канаде, как и в Москве, тоже дождь, - снова в самолет. И снова бесконечная голубизна океанического равнодушия.

Но вот и конец океану. Материк, правда, тоже испещ­рен, изрезан голубыми лентами воды. Побережье заст­роено густо. Но нет той многоэтажности, на которую настроился, которую готовился увидеть. Нет небоскре­бов. Ты что, одноэтажная Америка. Мягкая-мягкая по­садка, будто земля еще в воздухе взяла самолет на ладонь и бережно опустила. Выхожу, разочарованно топчусь, пружу на месте. Очень много бетона, натурального кам­ня, серого и черного. И полное отсутствие нашей аэро­портовской многокрасочности. Все очень строго, даже бедно. Никакого внимания ко мне, советскому, равно­душная процедура таможенного досмотра: забирают кви­ток, заполненный еще в самолете, и - гуд бай. Я белый человек. Я еду по Нью-Йорку, повеситься можно! Как по грибы куда-нибудь из Минска под Хатынь еду. И в самом деле, водитель, молодой и очень доброжелательный парень, оказывается из деревни неподалеку от Хатыни. А сейчас...