Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

- Неправда, неправда, - разливая остатки водки, сказал Германн. - Моя мать, кто бы она ни была, Бог не могут быть жестокими.

- Могут, сынок, могут. Бог все слышит и видит, а покойники, даром что молчат, но они тоже все видят, все слышат и не прощают. Их суд самый страшный и до девятого колена людского рода. Вот соседка наша, ты ее хорошо знаешь. Не буду тебе говорить, какой грех на ней, но есть, есть. Старой уже за сто годов. Я уже думал, что и со смертным грехом можно долго и счастливо жить. А Бог ее на третьем колене покарал. У дочери ее шесть сынов, и все, что дубы, крепкие. И все один за другим в один год пошли на тот свет. Старший спился и замерз, самый младший сгорел заживо, а что посредине их были - не­ведомо отчего - и дружненько. Вот как оно бывает, вот как Богом все вершится, за каждое деяние человеку воз­дастся.

- Воздастся, - согласился Германн. - Но ты не гре­шен. Если Бог тебя наказал, я...

- Молчи, молчи, не нарекай, тебе еще жить, идти к нему и ответ держать перед ним.

- Я ему скажу...

- Вот там перед ним все и скажешь. И мне есть что ему сказать. Жалко только, что он, наверно, непьющий.

- А я думаю, что он... - начал было Германн, но, по­смотрев на отца, прикусил язык. - От такой жизни, мо­жет, кагор... Ладно, ладно, молчу. Что это мы с тобой, батька, куда-то не туда пошли. Мы свое еще не договори­ли, а уже за Бога принялись. За Бога, а я ведь всего еще не знаю: кто я, откуда, кто мои мать с отцом? И почему ни в каких архивах меня не значится? Это ты хоть знаешь?

- Знаю, все я знаю. Раз согрешив, человек уже не остановится. И грех мой, как и жизнь моя, продолжаются. Думаю, проще всего с архивом о регистрации твоей. Тут сразу после войны такая перестройка была, один колхоз укрупняли, второй объединяли, сельсоветы меняли, границы резали, области перекручивали, архивы тасовали. Вот в той перестройке, на мое разумение, маленького хлопчика, маленького человека могли и потерять. И потеряли тебя.

- Но почему именно меня?

- Оглянись. Это ты только знаешь себя. А их...

- Хорошо, нами поле не сеяно. Но кто-то же посеял меня на этой земле. А знаешь, отец...

Германн внезапно возбудился. До этого он выслуши­вал отца более-менее сдержанно, яростно борясь с собой и потихоньку внутренне разрушаясь, сгорая. А сейчас все разрушенно тлевшее в нем собралось, сцепилось воеди­но и отвердело. Отвердело и полыхнуло огнем. И охва­ченный тем огнем, он сейчас не размышлял, уместно это или неуместно, поймет ли что-нибудь этот деревенский старик, хотя и его отец. Неважно, неважно. Именно те­перь этому деревенскому калеке-старику при полной луне, задыхаясь от наплыва запахов состогованных уже трав и трав, застывших в копнах и валах, ожидающих стогова­ния, он, подобно отцу, должен выговориться, сказать все до конца. Сказать, сидя на этой болотной кочке, соб­ственно говоря, его колыбели. И он сказал:

- Знаешь, отец, а я думаю покинуть землю.

Отец, похоже, нисколько не удивился, только горе­стно вздохнул, сорвал травинку, сунул ее в рот и при­нялся жевать, совсем почти по-коровьи.

- Чего-то такого я всю жизнь ждал от тебя и боялся. Рано тебе еще, рано.

- Да нет, отец, я не о том. Я совсем о другом, по-разному ведь покидают землю.

- Не знаю, не знаю, как это может быть по-разному. Пока у человека одна дорога с земли - ногами вперед.

- Вот, вот. А Гагарин?

- И его понесли ногами вперед, если только смогли найти его ноги.

- Нет, отец, тяжело с тобой.

- Оно, конечно, пока жив. Но ты сначала похорони меня, а потом...

- Похороню, - в запале пообещал Германн. Но тут же опомнился, засмеялся и рассердился, принялся объяс­нять все сначала и подробно, почему после стольких лет он снова оказался здесь, почему ему вдруг так захотелоь узнать, кто он и откуда. И куда он на самом деле собрался идти:

- Видишь, над нами сейчас пролетает такая яркая звезда. Летит и не гаснет, не сгорает. Это спутник Земли, космический корабль, целая орбитальная станция.

- Я так и думал, - перебил его отец - Ты космо­навт!..

- Никакой я не космонавт...

- Знаю, не велено говорить, хотя отцу мог бы и от­крыться.

- Да не космонавт я. Ну... вот видишь, спутник уже полетел дальше. И ты теперь смотри на Луну.

- Хорошая луна, в косыночке, в хустке. На хорошую погоду, на вёдро.

- В косыночке, в платочке, на вёдро... А почему бы ей не повязать другой платочек, железный, из труб. Почему бы нашей планете, Земле, не повязать такой платочек. Опоясать ее в космосе металлическим поясом из труб.

- Это как - подперезать всю землю?