Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

-Полиция, полиция!

Мулат, довольно улыбаясь, ступает за порог, откры­вает дверцу красного цвета спортивной машины, следом за ним бежит служащий магазина, но не трогает и не останавливает мулата. А тот бросает на сиденье бутылки со спиртным и только после этого снисходит до служа­щего, начинает, похоже, что-то соображать. Покидает машину, идет снова в магазин, где все еще царит тишина и затаенность. Лезет в карман, выгребает несколько мя­тых долларов, бросает их на прилавок.

- Вы что, думаете, что я даром? Вот - плачу. Но если мало - возьмите еще. И я возьму.

Кассирша безразлична к деньгам мужчины и к нему самому. Но безразличие это деланное:

- Полиция, полиция! - кричит она в телефонную трубку.

Мулат опять покидает магазин, и люди молча рассту­паются перед ним. Он появляется в магазине с огромным кинжалом, мечом, пластиковым, игрушечным, размахи­вает им, роняет его на пол. Бродит по супермаркету, выбирает закуску, несет к машине, но не уезжает, снует среди замерших на стоянке машин. Порушенный, утра­ченный на некоторое время пульс завода-магазина при­обретает свой обычный ритм. Стрекочут кассовые аппа­раты, играет веселая музыка. Я стою в очереди в кассу. Стою уже давно, где-то не менее часа. Жажду поскорее из рая на улицу. Мой восторг перед изобилием супер­маркета несколько подвял, и что-то человеческое подвяло в душе. Не радует даже очевидность того, что и в Аме­рике существуют очереди, и еще какие. Сначала я со своим гидом пытался подшучивать над этим, а сейчас молчу.

Подошла как раз моя очередь рассчитываться. Как раз в ту минуту, когда кассирша взяла у меня двадцатидолларовую бумажку и начала выстукивать на аппарате, сколь­ко мне надо сдачи, что-то с этим аппаратом американс­ким приключилось. Его, по-русски говоря, заклинило. И девочка растерялась, прекратила свои танцы, стала разма­хивать руками, просить помощи. Аппарат настраивали минут десять. И все это время я стоял подле него, стояли мои товарищи, американские братья. Мне объяснили - устного счета молодые американцы не знают, а о нашем компьютере - бухгалтерских счетах - понятия не имеют. Так что мы не такие уж дураки, как можно подумать. У нас тоже может пропасть электричество, но мы при этом не пропадем. Хотя, как стало известно позже, напраслину возводят и на американцев. Они также способны выжить вместе с нами. По дороге домой наши женщины подсчи­тали, что их в джаблоте обманули в целом где-то на двад­цать долларов. Так что клевещет тот, кто говорит, будто американцы не обучены устному счету.

Интересно, есть ли ощущение времени у мертвых, существует ли вообще для них понятие времени, если они ушли, как принято говорить, в вечность. Как там обсто­ит дело с годами, столетиями? Сколько это в нашем зем­ном измерении, много, мало? Сколько жизни отведено праху, через сколько тысячелетий ему суждено успокое­ние?..

ООН, кресло, как ученическая парта на полдюжины учеников, сидишь, слушаешь, пока не очумеешь, потом бродишь но ооновским коридорам, по мягкому синте­тическому ковру, от которого быстро потеют ноги. И опять ученическая парта. Один выступающий сменяет другого, поднимается и опускается молоток председате­ля. Хочется подбежать и глянуть, кого он все время бьет и убить не может. Но лень. Туман на улице. Туман в го­лове.

Каждый, кто поднимается на ооновскую трибуну, счи­тает своим долгом обстоятельно высказаться о личности председательствующего: "С высоты этой трибуны не могу не сказать о Вашей мудрости, преданности делу... для нас великая честь работать под Вашим руководством... Вы великий сын великого народа..."

Высший орган планеты заседает... Должен заседать с десяти утра. Но вот уже и пять, и десять минут одиннад­цатого, а зал наполовину пуст. Огромнейший зал ООН, круглый по форме, чем-то неуловимо напоминающий наш планетарий. А сцена, где, подобно Мавзолею, воз­вышаются трибуны, стол председателя и его заместите­лей под эмблемой ООН, вынуждает вспомнить ристали­ще гладиаторов в Древнем Риме.

Неповторимый и ни с чем не сравнимый дух, запах ООН. Запах дезодорантов, смешения духов, ароматов. И свежий, стерильный воздух кондиционеров, запах аро­матизированного табака, интернациональных сигар и сигарет. Голубое клубение дыма по коридорам со свер­кающими никелем автопоилками с артезианской, ломя­щей зубы американской водой. Многонациональное дыхание разных рас и народов, женщин, мужчин, белых, черных и желтых. Медовый, цветочный запах опять же табака, на который, будь здесь пчелы, - непременно бы припожаловали. Но улей этот чисто человеческий.