Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

Ноев ковчег, занаряженный экипажем космический корабль. И эмблема ООН с золотистой, искусно направ­ленной подсветкой - символ нашей земли, воды и суши, в голубой сети параллелей и меридианов, повитых хле­бородным колосом. Материки сами шагнули в этот зал вкраплениями от зеленого до розового гранита и мрамо­ра. Гранита и мрамора скорбно-черного и ослепительно­-белого с сухожилиями, венами и артериями самых нео­жиданных оттенков и цветов. Видимо, так жилиста и многоцветна сама наша земля, человек. И президиумный отсек, полное впечатление - командирская рубка интер­национального космического корабля.

Светло-золотистая подсветка ооновской эмблемы по мере отдаления незаметно густеет, переходя с камня на дерево, похоже, вагонку, среди которой, как иллюмина­торы, отсвечивают стеклом кабины переводчиков с на­стороженными черными глазами кинокамер, дремлющих в глубине затемненных ниш. Время от времени эти глаза алчуще красно пробуждаются: нашли, узрели добычу: прикорнувшего, задремавшего в зале дипломата, чаще черного, истощенного вчерашним дружеским застольем или застольем международным - приемом в чью-то честь, а может, и в честь собственную. Завтра его портрет будет растиражирован в прессе. Он увидит себя, горемыч­ного, узнает и возрадуется.

За огромными, во всю длину зала, стеклами океанс­кой синью просматриваются стены коридоров, по кото­рым. как в гигантском аквариуме, размыто проплывает черная или белая голова, яично лысая, непокрытая или вярком, будто оперенье декоративной рыбки, националь­ном уборе. Та же пестрота и смешение красок и в самом зале: пластиковая зелень длинных, на шесть человек, сто­лов со слоновыми хоботками замерших микрофонов, готовых в любую минуту вещать твоим голосом, слушать и подслушивать. Простонародная лазурь задних кресел для обычных смертных, служащих, приглашенных. Де­легатские же кресла - благородно бежевые. С приближе­нием к цвету дорогой слоновой кости - для премьеров, министров, членов делегаций. И робкий теряющийся здесь дневной свет, сочащийся из-за редких, под солому и дерюгу, занавесей - это уже за спинами галерки, зри­телей, расположившихся, будто в кинотеатре перед сце­ной - многочисленными актерами и актрисами ооновс­кого лицедейства.

Лицедеи невообразимо пестро декорированы наци­ональными костюмами своих стран. Зал по-негритянски курчаво черен, по-европейски и американски платиново сед.

И над этими картинами, залом, зеленью и лазурью, народами и расами - серо-голубой купол, небо с встав­ными плафонами элекрических звезд. В самом центре купола - круг, намек на солнце...

Двадцать минут одиннадцатого. Кажется, что-то сдви­нулось. Зал активно заполняется. Служащие быстренько разносят какие-то бумаги, будто срочные телеграммы. А возле президиума - носятся словно угорелые. Не иначе, что-то случилось. Так и есть, но об этом я узнал уже позже. Событие чрезвычайное. Оказывается, Рейган - прези­дент Америки - не смог своевременно попасть в зал. Застрял в ооновском лифте. Вот так. А мы нарекаем на свое отечество: бардак, бардак. Во всем мире, на всю планету одно и то же богоугодное заведение.

Двадцать пять одиннадцатого. На подиуме появляется председатель. Поднимается и опускается молоток. Риту­альная минута для размышления и молитвы. Зал встает. Минуту в нем царит тишина. Минута пошла, а я никак не могу решить, за что или за кого мне надо молиться. Атеист недоделанный. Подъезжая к ООН, видел строй­ку, объявление. Разобрал одно слово: алкоголь. Спросил, что бы это значило. Перевели: приносить на строитель­ную площадку и распивать спиртные напитки категори­чески запрещается. Вздрогнул: Господи, да я почти дома. Неподобающие во время молитвы воспоминания. Про­сти меня, Боже, но так я по-советски сработан.

И дальше все по-советски. Я ехал, конечно, в загнива­ющую, но все же и благоденствующую страну, в учреж­дение, правящее миром. А оказывается, попал в нищету и полное бесправие. Одиннадцати тысячам сотрудников Организации Объединенных Наций скоро нечем будет платить зарплату. Может, именно финансовой помощи и просили дипломаты, обращаясь с молитвой к Богу. Почему тогда я обращаюсь к Америке: к ООН? Какая-то нестыковка получается.

Во всем нестыковка. И, похоже, из-за меня. Именно я, человек, и есть то лишнее звено, которое мешает боль­шим политикам состыковаться с жизнью. Оставить их один на один с самими собой, как бы прекрасно все было, думал я, наблюдая за жизнью ООН. В зал заседаний я поднимаюсь из каких-то прекраснейших подвалов, ла­биринтов, забитых по самую маковку стопами печатной продукции: резолюциями, постановлениями, обращени­ями, докладами ООН. Как-то поинтересовался, что бы это значило. Разъяснили: плоды работы международной организации. Ненужные даже этой организации плоды. Все эти бумаги должны разбираться дипломатами, изу­чаться. А их никто даже не взял в руки. Каждый день по истечении многочасовой говорильни появляются вот та­кие монбланы и эвересты макулатуры. Вот и сейчас с высокой трибуны межпланетной власти все единодуш­но, с утра до вечера, несколько дней подряд, прихватили даже выходной, клеймят апартеид и тех, кто ему потвор­ствует. Разговорились, словно на колхозном собрании. И горы исписанной бумаги... Жалко, что сами апартеиженные читать не умеют, неграмотные.