Виктор Казько - Бунт невостребованного праха

Жизнь и боль их заключены и похоронены в изобрета­тельности политических игр, блестяще упакованы в обо­лочку под названием "насущные проблемы века". И дей­ствительно, это одна из самых сложных проблем и страшных болезней века. Века, похоже, не только нашего. Может, творец ошибся в самом начале, создав существо говорящее. Это существо сразу же бросилось оправдывать­ся, почувствовало себя оскорбленным первородностью своего же греха, травмированное последствиями своего же рождения. Заговорило, затоковало так, что перестало само себя слышать и понимать. Слово в начале, слово и в кон­це. А человек в короткой паузе меж словами, в молчании, неслышимый и невидимый. Он выпал из всех речений, строев, сигтем - капиталистических, коммунистических. Нет его и в Организации Объединенных Наций. Ни парламентам, ни правительствам, ни Политбюро собственно человек не нужен. Повсюду ведь оперируют совсем другими категориями: странами, классами, наро­дами. Привести бы человека в зал заседания ООН и, глав­ное, не дать бы слово, а сделать так, чтобы было услыша­но его молчание. Я думаю, фурор был бы куда большим, нежели явление залу мамонта или динозавра.

Но нет, нет. Это невозможно. Мне кажется, что чело­век, каков он есть сегодня, не нужен и самой матери-земле. То, с чем я заявился сюда, создание вокруг Земли стартовой площадки для броска в глубокий космос - что это такое, как не попытка распрощаться с собственной ущербностью, осознание своей несостоятельности на этой планете. Стремление начать все с нуля, уйти в другие миры. Может, именно туда, откуда мы в свое время пришли. Пробуждение скрытого недовольства и протеста против заточения в нашем просторном, но все же одноквартир­ном, однопланетном доме. Тоска по мифическому про­шлому, попытка распрощаться с безнадежным настоя­щим, которое, очевидно, уже, не состоялось, распрощаться с таким же, очевидным и предсказуемым, но отнюдь не светлым будущим. Все это, видимо, было заложено еще в памяти Адама и Евы. И никакой Змей не искушал их. Они подспудно знали все заранее. Яблоко только укрепило их в этом знании. И они все более и более явно стали мечтать о бегстве с Земли. Они были первыми предателями ее. Пройдя с этим через время, они обрубили все корни, связующие их с Землей, с каждым веком все менее и менее походя на самих себя прежних, на чело века, а все более становясь увечьем его.

Наговариваю, наговариваю я сам на себя. Но это, на­верно, от отчаянья. Мне непонятно, зачем и почему имен­но я здесь сегодня? Зачем и почему именно я сегодня на Земле? Действительно ли я человек - чело века. Нечто совершенно лишнее, инородное настоящему, простран­ству и времени, не вживленное ни в один строй, ни в одну систему. Все ведь прекрасно обойдутся без меня. Для всего и самого себя я уже давно инопланетянин. Неопоз­нанный летающий объект. И познать этот объект ни мне, ни кому-то другому не дано.

Как в воду глядел, и... все испортил, сглазил. Недаром говорят: дурак никогда не сомневается. Вчера я нарушил главное правило дурака. Сомнение - это уже посягатель­ство на веру. Это все равно как встать утром с левой нош. Вроде бы ничего страшного, но невидимый червячок начинает свою работу, начинает внутренне точить тебя. А коли он завелся, можешь и к бабке не ходить, пиши пропало. Весь день ты будешь оглядываться на нечто не существующее, что положило на тебя свой взгляд, сомне­ваться, то ли ты делаешь, тем ли занимаешься.

А кто бы только знал, чем я сейчас занят. Работаю Штирлицем - советским шпионом в Нью-Йорке. Об этом меня попросил наш дипломат.

- Советник второго класса, подполковник КГБ, - так, нисколько не таясь, представился он мне еще в са­молете, по пути в Нью-Йорк.

Я, конечно, онемел, но виду не подал. В Нью-Йорке, в нашем представительстве при ООН, он ни на минуту не спускал с меня глаз. Мы почти подружились. На ули­цах Нью-Йорка он был моими глазами, ушами и язы­ком. Мне, как, впрочем, и всем остальным из нашего представительства, запрещалось, во избежание провока­ций со стороны нью-йоркцев, одному выходить на ули­цы города. А так как заседание моего комитета все откла­дывалось, мы исколесили с ним пешком, можно считать, весь Нью-Йорк.

Маршрут всегда выбирал он. И сейчас, я понимаю, отнюдь не случайный. И не всегда только я был его по­путчиком. Находились и другие дипломатические совет­ники, не знаю, какого класса, в компании которых мы бродили. И эти советники, должен признать, мне нрави­лись больше настоящих дипломатов, которым я был ино­роден, непонятен, как и они мне. У одного из них я спро­сил: накладывает ли отпечаток на их поведение и жизнь страна пребывания? Ну конечно, ответил он мне снача­ла, но потом спохватился и начал меня убеждать в том, что нет и нет, советские люди повсюду остаются советс­кими.