Анатолий Луцков - Африканский связной

В сезоне дождей, видимо, наступил небольшой перерыв: снова светило солнце, воздух был теплый и влажный, а от земли тянуло паром. Они сидели на веранде, обращенной внутрь двора, а он был окружен непроницаемой зеленой стеной декоративных кустов, что создавало мнимую отгороженность от мира. До авиарейса Вьюгина оставались считанные дни. Он вспомнил, кажется, читанное где-то, что цена, которую платят за неосуществимые цели и, возможно, за упущенные возможности, это отчаяние. Вьюгин решил, что это слишком сильно сказано. Или у отчаяния возможны какие-то градации? Ведь, если вспомнить, почти все его жизненные цели оставались невыполнимыми. Кроме, пожалуй двух: он получил высшее образование и попал в Африку. А что если отчаяние его еще ждет впереди, затаившись где-нибудь, или в очень скрытой форме, замаскированное под что-либо другое? Так, что даже и распознать его будет нелегко. Это словно хроническая и не очень опасная болезнь, от которой не излечиваются, но и, к счастью, не умирают.

И вот много лет спустя Вьюгин, внешность которого с годами претерпела неизбежные, хотя и не столь радикальные изменения, сидел перед выключенным телевизором и вяло размышлял по поводу того, что он только что видел на его экране. А в своих мыслях он не раз до этого просматривал еще один фильм, а именно о своей не такой уж долгой, но достаточно насыщенной событиями жизни в Африке, и было это уже почти четверть века тому назад.

Вьюгин все никак не мог дать оценку этой не очень продолжительной телепередаче, да еще и перебиваемой раздражающими рекламными вставками. А передача эта задумывалась как рассказ о работе разведки в Африке еще в советский период. “О разведчиках”, подумал он с усмешкой, “нужно говорить все или ничего”. На телеэкране же было полно таинственных недоговоренностей, ненужной декларативности и смешной псевдоромантики. Когда пишут или говорят о разведчиках, правду до сих пор надо искать между строк, да и правда у каждого рассказчика может быть своя.

Немало говорилось и о Ляхове, но все это напоминало обычные штампы из “шпионских” историй и в них он с трудом узнавал своего бывшего шефа. Иногда было почти невозможно понять, о каком именно периоде его жизни и о какой работе шла речь в передаче. Рассказывалось о некоторых событиях, к которым был причастен и Вьюгин, но ему не было досадно за то, что не упоминалось его имя. В конце концов, у него была роль безвестного рядового. Африканский связной — вот кем был он тогда и этим все или почти все было сказано. Шла какая-то большая игра, проигранная, как выясняется теперь, а то и вовсе ненужная. Он же был одним из малозначащих ее участников.

Когда он “погорел”, но не на работе, а по причинам личного характера, Вьюгин был, вследствие этого, возвращен на родину. Ему пришлось выслушивать в свой адрес много нелестных слов на паре комиссий, напоминавших трибуналы, где разбиралась его история. Но Вьюгин незыблемо стоял на своем и твердил всегда одно: “Это была провокация. Это была месть наших противников за то, что я им нанес небольшой, но чувствительный ущерб”. Родителям Вьюгин даже и намеком не дал знать о причинах своего досрочного возвращения. “Командировка окончилась”, кратко сообщил он. “Пишу отчет”.

Вьюгин был тогда прощен, но не настолько, чтобы снова заниматься оперативной работой в Африке. О победе Джереми Мгоди на президентских выборах он узнал из сообщений радио и газет, и даже о том, что тот сумел бескровным путем покончить с движением Мукамби. Этому лидеру и его отрядам он предложил амнистию в обмен на то, что они сложат оружие. Им было даже обещано сохранение воинских званий в армии, если они захотят в нее влиться. Мукамби отдал приказ о разоружении, но сам решил не рисковать и тихо скрылся в одной из африканских стран, откуда получал когда-то поддержку, пусть даже только моральную. Какое-то время Вьюгин непроизвольно жил событиями страны, из которой он был внезапно вырван и он отчасти напоминал человека, который, вернувшись из дальнего края с другим часовым поясом, все еще почему-то не переводит своих часов, не замечая, что этим создает себе неудобства.

О Вьюгине все же позаботились и нашли ему работу преподавателя в одной из закрытых школ его ведомства, где он вел курс африканского страноведения и, время от времени, преподавал тот язык, который использовал во время своего пребывания в стране, и еще не успел забыть. И самое главное, его не обманули в отношении квартиры и он получил свою однокомнатную в одном из спальных, но не столь уже отдаленных районов мегаполиса. Через пару лет он женился, когда понял, что холостяческую стадию своей жизни он уже прошел и она, с ее мнимой свободой и независимостью, его теперь несколько тяготит, что подтверждает непрочность всякого радующего человека состояния. Возможно, это даже распространяется и на счастье. Его можно ждать и добиваться, но став наконец счастливым, долго пребывать в этом качестве нельзя. Теперь Вьюгин стал “невыездным”, но с этим своим новым статусом постепенно свыкся, как люди свыкаются с возрастной малоподвижностью суставов или с падением остроты зрения. Пару раз он встречался с Ляховым, который смотрел на него с сочувственным пониманием человека, давно предвидевшего подобный конец разведкарьеры Вьюгина и никогда не скрывавшего своего предвидения. А сейчас Ляхов давал ясно понять, что его возможности ему помочь вернуться в Африку прискорбно ограничены. Возможно так оно и было, поскольку бывший вьюгинский шеф никогда, кажется, царедворцем не был и далеко не во все кабинеты был вхож. Но он не относился и к тем, кто обходит явных “погорельцев” стороной, как иногда сторонятся больных с неясным, а поэтому пугающим диагнозом.