Елена Посвятовская - Жила Лиса в избушке

С пляжа не уйти — нега серебристая. Вода на горизонте сливалась с вуалево-серым небом, на котором потерялось, растеклось облачное солнце — даже с ходу не угадать, в какой стороне просвечивает его смазанный шар.

— Кирыч, встаем. Фотограф до шести, а “Ткани” в семь закроются, — сонно бормочет Лёля и переворачивается на спину.

— Девочки, вы тогда и на нас ситец купите, пожалуйста, — далекий вежливый голос Кельбас.

Хочется пить, но есть только горячий персик. Кира дремлет и представляет этот платочек под каску белым в зеленую точку, и цветочная кайма по краю такая же зелененькая. В бабушкином шкафу их целая стопка. Платочек пах утюгом, когда его завязывали веселой распаренной Кире после бани. Их еще детям зимой под меховые шапки надевали. Такой специальный платочек — только для детей и старушек, совсем простой. У взрослых тетенек другие — шелковые, скользкие, иногда газовые с золотыми нитями.

— Девчата, а вы сами откуда будете?

Это местные склеивают рядом двух хорошеньких толстушек на покрывале.

— Та мы с Москвы, — звонко отвечают девчата.

Кира и Лёля одновременно фыркают, не открывая глаз.

Взял бы да и приехал, мечтает Кира, плюнул на ее слова о разрыве, вскочил в поезд, в машину, и через сутки здесь. Хотя какой в этом смысл?

Его звали Антон. Была зачетная морозная неделя, и свежеспиленные елки в загоне на углу Лесного и Кантемировской одуряюще пахли, Кира специально проходила там по несколько раз в день, нюхала. Чья-то свадьба, вино рекой. Они танцевали всю ночь и еще день, а на третий Кира поняла, что влюбилась, — решила не спешить с возвращением в свою прекрасную прежнюю жизнь. Лёньке врала, что закрутилась: праздники, сессия — ты любим, любим. На каникулы улетела к сыну, а вернувшись, изумилась, увидев Антона в толпе встречающих. Обратный билет у нее был только до Москвы, а дальше — на любое свободное до Питера. Он встречал все столичные рейсы, перебегая от выхода 1 к выходу 2 через гулкие залы Пулково. Сложил пальцы, показывая “три”: три кофе с молоком из бачка, три, и бутерброды с костромским, тоже три, — целый день тут торчу. Она смеялась — наверху в пяти световых стаканах стремительно гасло небо.

Из аэропорта поехали к нему, и Кира больше не вернулась в общагу. Но ее не покидало чувство преступности и скоротечности происходящего. Она даже вещи свои не перевезла — так и ездила полгода в общежитие переодеваться и курить. Раза два в неделю заезжала к Лёньке, бормотала, что ей надо разобраться в себе, подумать. Смотрел печально, обнимал судорожно.

Антон фарцевал, шил шапочки Adidas и торговал валютой; все тревожно и нелегально. Седьмая модель “Жигулей”, фирменные шмотки, какие-то деньги и море обаяния, море — кажется, ей завидовали.

Кира думала: ну вот еще месяц, неделя, ну, две, и я уйду — нельзя же всерьез жить такой жизнью. Определенно ее с кем-то путали. На чужом месте было странно и любопытно. Она больше ничего не решала: куда пойти, что надеть, есть на завтрак — всем этим шумно заведовал Антон. Он все время шутил, комментировал, командовал; она замолчала — он не заметил. Самое убийственное, что он не умел разговаривать глазами, обниматься просто так. Наткнувшись на ее долгий взгляд, удивленно спрашивал: “Чё ты?”, оглядывал себя в поисках беспорядка, а любое прикосновение расценивал как призыв к действию.

— Феллиииииини? — смеялся он. — Никогда! Я куплю тебе билет, а сам вон в машине посижу, Феллини — это не ко мне!

Уже на третью ночь грустно вздохнул в потолок: как жаль, что мы никогда не поженимся.

— Почему? — на всякий случай спросила Кира, потрясенная такой скоростью событий.

— Я не смогу полюбить чужого ребенка, — честно признался Антон.

Она рассмеялась, но вдруг поняла, что его слова задели ее. Вдруг впервые почувствовала себя одинокой женщиной с ребенком, хотя даже еще не развелась с отцом этого ребенка.

Утром обязательная чашка сметаны — я не хочу! — будь любезна! Ложку сахара туда, с горкой; Кира поправилась и, кажется, поглупела. Однажды выстирал ее белье — она забежала вымыть руки, а оно на лесочке кап-кап. Кира опустилась на край ванны. Месяц назад, провожая ее на пары, приплясывал утром в прихожей, сонный, родной: проверь-ка одежду, ну проверь! Кира злилась, ощупывая себя. Оказалось, что вот уже три дня, как он зашил ей карман в плаще, а она и не заметила.

Просто ждала, когда уляжется, исчезнет между ними притяжение, перестанут волновать его уверенность в себе, запах одеколона, тела. Как-нибудь да решится, думала она, не сегодня, так к сентябрю.