Юрий Бедзик - Этаж-42

Глядя на экран, он спокойно представлял себе, как после просмотра, поднявшись со своего места, он объяснит людям все, что произошло на площадке перед кинокамерой. Он будет обращаться к залу, к собравшимся, но, в сущности, это будут слова для Алексея Платоновича, только для него одного. И пусть не думает Гурский, что Петра Невирко можно околпачить и подкупить. Чушь, нелепость! Сейчас вот кончится хроника, и он скажет… сейчас он все скажет, как решил…

В зале вспыхнул свет, и наступила тишина. Огромный экран белел перед глазами, он как будто все еще продолжал светиться. Кто-то кашлянул. Послышался тихий говор.

Фомичев, в своем строгом темно-синем костюме, поднялся в первом ряду с места, оглядел зал:

— Нам известно, что это не единичный факт. Поэтому хотелось бы обсудить это. Какие будут мнения?

Никто не решался высказаться первым. Факт есть факт. Ничего особенного и ничего трагического. Но кое-кого лента эта задела за живое. Хмуро переговаривались между собой солидные начальники трестов, руководители предприятий, инженеры, плановики. Зачем их вызвали? Чтобы показать, как не следует работать? Или пристыдить главного инженера Гурского? А может, это призыв ко всем рабочим — действовать именно таким способом? Проявлять своеволие? Нарушать технологические нормы? И что, собственно, скажет по этому поводу сам Максим Каллистратович?

Фомичев оглядел зал. Он упрямо искал кого-то глазами. Да, он хотел увидеть Петра Невирко. Его прозвучавшие с экрана слова требовали объяснения. Там, на площадке, он был зол, полон непримиримости, гнева. А сейчас пусть он изложит свои мысли по-деловому: что правда, что выдумка?

— Хотелось бы услышать Невирко, — проговорил Фомичев. — Он здесь?

— Здесь! — крикнул кто-то из задних рядов.

Петр на мгновение замер. Невольно сжал деревянные подлокотники кресла. Был готов к выступлению и вдруг… растерялся. Столько людей обернулось к нему, все смотрели на него пристально, с нескрываемым интересом. Он встал и уже хотел выйти к трибуне, как вдруг услышал голос Максима Каллистратовича.

Гурский уже был перед экраном. Когда он успел выйти? Стоял возле Фомичева. Властный, решительный, готовый к бою.

— Разрешите мне сказать первому? — Он спокойно, с достоинством оглядел присутствующих, улыбнулся Фомичеву. — Хотя подсудимому, так сказать, слово в последнюю очередь.

Фомичев был смущен его тоном, его улыбкой. Развел руками:

— Говорите, Максим Каллистратович.

И Гурский заговорил.

Не торопясь, с легким оттенком горечи. Заговорил о себе и о комбинате, которому отдал лучшие годы жизни. Какой у комбината был долг, сколько квадратных метров жилья недодано государству и сколько сдается сейчас — жилых зданий, школ, детских садов. Какой замечательный у них коллектив и сколько прекрасных людей работает на комбинате. Найда, к примеру. Человек сложной судьбы, но в работе — мастер! И ребята у него подобрались превосходные, отличные ребята. Однако, к великому сожалению… Тут Гурский сделал беспомощный жест, словно апеллируя ко всем присутствующим… К великому сожалению, брака еще много. Показанное на экране — истинная правда. Никакого вранья нет, никакой натяжки. Звеньевой Петр Невирко сказал сущую правду. Больше, чем он сказал на экране, едва ли скажешь. Горько слышать такое, но и отрадно. Если говорит рабочий человек, ему можно верить. И бросил через весь зал:

— Спасибо тебе, Петр Онуфриевич! Твое требование — по большому счету. Но уж позволь и мне потребовать от тебя. Покажем, на какие подвиги способен наш комбинат!

Выступлением Гурского разговор фактически был завершен. Никто больше слова не взял, и Фомичев объявил собрание закрытым.

Домой после просмотра фильма Алексей Платонович возвращался пешком. Приятно было смотреть на первые огоньки в окнах домов, на торопящихся с работы женщин, на киоски с пестрыми журналами, на ларьки с овощами и витрины магазинов. К вечеру город словно бы просыпался, начинал жить какой-то особой жизнью. Мимо тек бесконечный поток людей. И Найда подумал, что и он здесь не случайный прохожий, и он является частицей этого неудержимого людского потока.

Придя домой, он рассказал Ольге о том, что Петру не дали слова; Гурский, конечно, перехитрил всех: умен старик, такого голыми руками не возьмешь. Да не это важно. Главное — Петю поддержать. Чтоб не попал в какую-нибудь историю. Чтобы не затуманили ему голову.

Ужинали с Ольгой вдвоем. Дети, поев, уже устроились перед телевизором, сидели на стульчиках ровненько, серьезно, как в школе на уроке. Сказку для детей показывали, и, хотя Маринка в таком возрасте, когда сказками для малышей уже не интересуются, она всегда вместе с Наталкой смотрела эту передачу. Личико у нее сосредоточенное, слушает внимательно, ловя каждое слово. И все она делает столь же старательно, за что бы ни взялась: помогает ли матери гладить белье, вытирает ли пыль с мебели, готовит ли уроки.