Юрий Бедзик - Этаж-42

Почему-то Найде никогда не случалось раньше задумываться над этими простыми, будничными и такими понятными вещами. Собственно, в них — сокровенный смысл жизни. И то, что он сейчас почувствовал, заставило его еще с большим уважением взглянуть на своих ребят. «Как жалко, что мы мало думаем о смысле всего этого, — подумал он. — Тогда было бы побольше серьезности и старания. Люди всегда строили. И сотни лет тому назад, и тысячи… Одни строили, обливались потом, другие жили в роскоши. Одни знали, что строят не для себя, другие требовали чужих рук, чужих усилий. И так длилось бесконечно. И только теперь — все для себя. Для той девушки, о которой говорил веселый Виталик. Для детишек, что будут смеяться в этих комнатах. «Почему же тогда иной раз мы работаем с унизительным равнодушием? Откуда берется халтура? От спешки? Или от неумения?»

Он знал, что нынче вечером состоится просмотр телехроники. Там можно будет кое-что сказать. Хотя, пожалуй, там все уже сказал Петр, и здорово сказал, попал своей кувалдой в самое больное место. Генерал Климов узнав об этом, сразу воспрянул духом. Пришел к Найде (жили теперь они с Ольгой на своей половине), сбросил в передней длиннополое старое пальто, обмел веником снег с валенок.

— Вы там побольше на честность нажимайте, — посоветовал он, усаживаясь. — Почему у нас иногда дело не клеится? Потому что не у каждого хватает честности сказать себе: для такой работы я не гожусь. Дайте мне то, что по силам. Если бы, например, в свое время поставили меня командовать фронтом, что бы из этого вышло? Угробил бы дело, людей погубил, стратегические планы перепутал.

— Дело говорите, Афанасий Панкратович, — согласился Найда, который как раз обедал вместе с Ольгой. — Вы думаете, Гурский не старается? Как вол работает.

— То-то и оно, что как вол.

— Кстати, и упрям как вол. Советуешь ему, подсказываешь — так нет, амбиция. Он все знает лучше всех. А умения-то как раз и не хватает. И мужества нет признаться, что не хватает, что не профессионально работает.

В клубе комбината собралось немало народу, были приглашены на просмотр руководители нескольких смежных строительных трестов, работники из проектных организаций. Представитель горкома Фомичев, войдя в просмотровый зал, поздоровался с присутствующими и попросил Гурского в общих чертах изложить суть дела.

— Полагаю, что все будет ясно, когда посмотрим эту телехронику, — сказал, поднявшись с места, Максим Каллистратович, чувствовавший себя уверенно и свободно. — Снято, так сказать с натуры. Смотрите, товарищи. А потом обменяемся мнениями.

Найда занял место с краю, и как-то так вышло, что перед ним, чуть сбоку, оказался Гурский. Погас свет, и Найда сразу узнал на экране своих хлопцев. Сняты были крупным планом в тот момент, когда опускали внутреннюю панель.

Вот Петр Невирко подает сигнал крановщице. Вот идет крупная панель, опускается. Потом еще одна. Короткое объяснение диктора… Снова кран… Мелькнуло Ольгино лицо в кабине… Ее рука на рычаге… Стрела плавно поворачивающегося крана. Ольга… Все ведь от нее сейчас зависит. Найда напрягся, словно почувствовал, как ей там нелегко. Знал, что в тот миг ей было действительно нелегко, она готова была расплакаться, рвануть рычаг на себя, прекратить все это, образумить хлопца. Но об этом он услышал от нее позднее. А сейчас — все идет своим порядком, ровно, неотступно…

И вдруг — удар кувалды, огромной, увесистой, словно падение сорвавшейся в пропасть скалы. И летящие в разные стороны цементные осколки, куски, серая пыль. Упрямое лицо Петра Невирко под низко насунувшейся каской. Еще удар, снова удар…

Найда глянул на Гурского. Тот сидел, слегка сгорбившись, втянув голову в плечи, и, казалось, при каждом ударе вздрагивал. Найду поразила эта слегка вздрагивающая спина, и ему стало жалко Гурского. Он окинул краешком глаза большой, пронизанный серебристой мерцающей струей света зал. Где Петр? Как он там. Что он скажет?

Петр сидел в заднем ряду. Решение было принято, и он чувствовал себя уверенно. Нет, не совсем уверенно, пожалуй. Как бывает перед сложным экзаменом, на который идешь, все зная, абсолютно все зная и только чуть-чуть сомневаясь: а вдруг! Сейчас уже все улеглось, перегорело. А вчера не находил себе места. После разговора с Гурским не мог поднять глаз на своего бригадира. Хотя и не поверил ни одному слову главного инженера, грудь сжимало от боли, от нестерпимой обиды. Работал потом молча, ни с кем не разговаривая, даже Витальке нагрубил, бросив ему в лицо: «Не твое дело!» А все потому, что вдруг почувствовал свою вину перед Алексеем Платоновичем, перед всей бригадой. О встрече с Гурским в его просторном кабинете думал со стыдом: зачем выслушивал все эти гадости? Как мог усомниться в своем Бате? Ведь слушал, слушал… И не пытался возражать. А когда поздно вечером позвонила ему в общежитие Майя и каким-то далеким, плачущим голосом попросила его встретиться с ней («Не из-за фильма! Нет! Нет!»), он и ей сказал уклончиво, что, может быть, и встретится с ней, но только не сейчас. Мучился ночью от бессонницы, дурные мысли лезли в голову, снова и снова слышал Майин голос и будто видел, как она произносит своими пухлыми маленькими губками: «Не из-за фильма… не из-за фильма…» Хотя был уверен, что очень переживает за своего отца. Любит его и переживает.