Гарий Немченко - Отец

Может, признаться Рите, что он его нечаянно прочитал?

Громов попытался представить этот, должно статься, мучительный для него разговор, в котором очень легко запутаться, и даже поморщился: не-ет!..

И он только притих и задумался и хотел только одного — чтобы для Риты осталось это незаметным и она бы не догадалась, что он заглянул в письмо…

С этого все и началось.

Где незаметно для него самого, а где и принуждая себя, стал Громов жалеть Риту. Раньше, пожалуй, только и того, что после хриповатого гудка выходил с поганым ведром навстречу катившей к подъезду «мусорке», а теперь, глядишь, то после смены в очереди за молоком отстоит, а утречком за свежим творожком на базар сбегает, а то и подметет полы, пыль на подоконнике вытрет. Как-то однажды, когда Рите было не до того, решил он сам свое постирать, и она это заметила, похвалила Громова, пыталась даже поцеловать, но он не дался — к телячьим этим нежностям так и не привык.

После занялся постирушкою и в другой раз, и в третий, как так и надо, а потом среди черных своих замоченных в порошке трусов увидал вдруг кружево и сперва ничего не понял. Двумя пальцами приподнял Ритину комбинашку, раздумывая, как это она могла попасть в тазик: или он не заметил, сунул заодно со своими вещичками, или сама сорвалась с веревки над ванной?

Сразу выжимать комбинацию Громов не стал, на всякий случай, пока еще ничего не подозревая, простирнул и ее, но через пару дней, когда занялся своими рубашками, снова выловил в тазу Ритины кружева — на этот раз на бельишке еще более деликатном. Теперь Громова пронзила догадка, он прямо-таки задохнулся от возмущения, все в нем замерло — только быстро теплел, туго наливался кровью затылок. На ум ему пришло слышанное много раз в программе «Время» по телевизору словечко «происки», он повторил его, упиваясь обидой, но тут как раз в ванную заглянул Артюшка, улыбнулся ему, спрятал мордашку и тут же показался из-за косяка, снова готовый спрятаться… И Громова разом отпустило, подумал вдруг: а чего особенного — вот делов-то! Одна семья, одни и заботы, а как иначе?..

Наклонился к затрепанной, без ручек хозяйственной сумке, в которой у них сбоку под ванной лежало перед стиркой белье, нашел там старый Ритин передник, с нарочитой лихостью швырнул его в таз с водою — до кучки.

Скажи-ка кто-нибудь полгода назад, что Громову придется тихонько, чтобы они не лопнули в руках, отжимать да прополаскивать лифчики, он бы тому в лицо плюнул, а вот пришлось, поди ты. Только с прищепками на веревочке вокруг шеи да с горкою мокрого белья в тазике на улицу не выскакивал — все остальное он теперь делал исправно.

Иногда, правда, подкрадывалась к нему нехорошая мысль: а что, если Рита нарочно положила на тумбочку это свое письмо, чтобы Громов, дуралей такой, взял бы да о себе и призадумался?.. Но эту мыслишку всякий раз Громов безжалостно прогонял: не такой у Риты характер — простота почище, чем он сам.

Теперь, внимательно к ней присматриваясь, стал он замечать, и как она устает, и как о чем-то временами тоскует… В такие минуты Громов тоже не находил себе места, сердце его начинало бухать сильней, думал, подозревая тайну: о чем бы ей, в самом деле, тосковать?.. Чем ей за Громовым не жизнь? Ну что опять не так, что?

Может, надо было не постесняться да и прочитать от начала и до конца все Ритино письмо, не такой это грех, если им обоим пошло бы на пользу. Или хорошо, что Громов остановился? Потому что дальше или перед этим могло быть в письме такое, после чего он не совладал бы с собою, не справился, — а чемодан в руку, да и на все четыре стороны… Хотя, подумать здраво, чего там такого могло быть — ведь не Громов же ее добивался, она его обхаживала, приманивала, завлекала, приваживала, почитай, три года, и вот в конце концов обратала… Или так-таки до конца Рита его не раскусила, надеялась, что он другой, да ошиблась?.. Тогда, и правда, собрать вещички… только как же теперь с мальцом? Куда ты от него, от Артюшки — родная кровь!

Сколько раз слышал Громов эти, насчет родной крови, слова, а понимать их смысл стал впервые, было для него как открытие — и беспредельная власть этих слов над человеком, и глубинная их, неодолимая сила. Вот ведь чего, кажется, мудреного: посмотришь на мальчонку потеплевшими глазами, дернешь подбородком — ну, как, мол? — и он тоже глазенки свои хитроватые на тебя уставит, ротик с крошечными зубками приоткроет, маленько чего-то обождет и потом вдруг радостно, во все светлое личико улыбнется… Ни ты ему, ни он тебе ни полслова, а сколько друг дружке сказано!.. В такие моменты в груди у Громова, под горлом сладко истаивало что-то сокровенно тихое, похожее на первое шевеленье ростка в потеплевшей земле, на робкий удар птенчонка по целой, но уже готовой расколоться скорлупке… куда, в самом деле, от мальца с матерью?