Гарий Немченко - Отец

— Дак это и при матери, видишь.

— Вот она и кинулась, где он… Потому что мать. Сердце стукнуло. А если бы кто чужой?

— Что жа я ему, Артемке?!

— Да я не про тебя, про тот случай.

— Быть-то все может, тут как… кому что на роду написано, недаром в старину…

— Да хоть бы хоть плохонькая помощница была…

Голос у Риты дрогнул, и Артюшка опять зашевелился, привстал у матери на коленях, обнял за шею.

— О!.. О!! — горячился Громов. — А то не обойдусь без помощников. Кашу сам не сварю, что ль? Или там на горшок? А то будет под ногами болтаться, еще за ней смотри.

— Отвыкнет она от нас, Зина бедная…

— Хэх, бедная! А то ей там плохо! Мне ба кто в деревню сказал.

— Не в том дело.

— Ну, вот и давай прямо: поедешь ты иль не поедешь?

Артюшка обеими ручонками и раз, и другой прикрыл Рите глаза.

— Ну, вытри маме слезки, — сказала она. — Вот умничка. Хороший у нас Артюша мальчик…

— Ты слушай, слушай сюда, — торопился Громов. — Давай так. Заявление ты завтра. Чем скорей, тем лучша… думаешь, ты одна?

— Да это ясно, не одна я такая умная.

— А что? Оператор! Ни мороз тебе, ни жара… отдашь бумажку завтра жа, слышишь? Там с какого?

— С первого, что ли, октября…

— Ну, вот. Вон времени еще сколько! Чего не умею, научусь пока. А ты поглядишь. Увидишь, что не так… забоишься бросить. Тогда взяла да и не поехала, оно кому нужно, спрашивать с тебя… мало ли что?

— Людей подводить тоже не дело.

— Я к примеру. Потому что все путем… два мужика! А тебе денег дам. Специально. Заскучала — в любое время на поезд, и… Хоть на денек или там дажа на полдня… чтоба одним глазком хоть…

— Да отставь ты варенье, Коля!

— Хух ты, елки, на самом деле! Ей про одно, а она, — и Громов ребром ладони рубанул столешницу. — Ты скажи прямо: едешь?

Однако в тот вечер он так и не уговорил Риту, сколько еще пришлось убеждать, дошло до того, что заявление он сам написал и сам отнес его в учебно-курсовой комбинат. Только когда анкету заполнять, когда паспорт, тогда и пошла Рита уже сама… Зато почитать теперь письма, что приходят ему из Новосибирска: и дорогой, и любимый… Только чего-то Рита в этих письмах как будто недоговаривает, и он никак не может понять: чего?..

Громова окликнули, обернулся.

По тропинке, спрямлявшей путь от последнего дома на самом краю поселка к тому, в котором жил Громов, подходил старик Богданов, подслеповато приглядывался издали, улыбался.

— Я говорю, отец-одиночка, да, Коля?

И Громов согласился, довольный:

— Ну!..

Старик остановился, повел головой на облезлую свою дерматиновую сумку, поверх которой, под ручками, лежал завернутый в газету березовый веник.

— А я в баньку наладился.

Опершись свободной рукою о колено, Богданов наклонился к Артюшке:

— Ну, как ты тут без мамки?.. Артем Николаич? — выпрямился и пошарил в кармане. — А у меня, как нарочно, ничего, вот господи! Угостить нечем…

Старик, и в самом деле, почти при каждой встрече с Артюшкой доставал для него из кармана конфету, и Громов, всякий раз при этом ворчавший, осудил его и сейчас:

— Приучишь-таки ты его, Степаныч, попрошайничать! — увидал, что привставший на ворошке пожелтевших листьев Артюшка протянул старику крошечную свою раскрытую ладошку и словно обрадовался. — Вон, видал, во-он!.. Тянет уже, как побирушка.

— А что? — старик Богданов перехватил сумку правой, полез в другой карман. — Это, скажу тебе, большая тоже наука — уметь, брат, просить. Научился — уже не пропадешь, — и хлопнул себя по карману. — Это беда!.. Ну, прости меня, старика, Артем Николаич, забыл гостинец положить, ну, прости!

— Ладно-ладно, — построжавшим нарочно голосом укорил мальчишонку Громов. — Сало надо исть. И чеснок.

— А я так нонче чтой-то, — виновато сказал старик. — Весь день тревожится душа… торопится куда-то. И куда?.. Дай, думаю, схожу-ка погреюсь… тело пропарилось, отошло, а там, глядишь, и душа отмякла… пойду!

Он уже отошел маленько, потом остановился — словно почувствовал спиною пристальный взгляд Громова.

— Ты, я говорю, веничками запасся, не опоздал?

— На балконе ящик.

— Ну, смотри. А то дам свеженьких.

— Не повожай, Степаныч.

— Дак для хорошего человека…

И Богданов опять сгорбился, уходя, угнул плечи, сумку свою в обвислой руке опустил чуть не до земли… Сдал за последнее время старик, сильно сдал.

В прошлом году ранней весною умерла у него жена, и затужил без нее Богданов так, что его в городской больнице в нервном отделении отхаживали. Крепко, видать, был привязан к своей старухе Макар Степанович — он и в поселок-то ради нее переехал: болела астмой, и врачи велели побольше на свежем воздухе. После того, как вышел из больницы да вернулся в бригаду, свою двухкомнатную квартиру Богданов отдал Мише Костину, который с тремя детишками, да со сволочной тещей маялся в однокомнатной, и переехал сюда, в крайний от рощи дом, живет теперь с Громовым рядом, дело и без дела другой раз забежит — соседится. Угостит его Рита чаем, и он сидит, попивает молча — он вообще теперь все больше молчит, а если заговорит, так все, как и нынче, о душе, а то еще о господе-боге.