Гарий Немченко - Отец

В этом одночасье, в которое пришли холода, казалось, была и своя загадка, и была своя простота, но все вместе тоже почему-то заставило Громова не раз уже мысленно вернуться к ночи, когда над поселком пронесся злой листобой — и он сам не знал, зачем и почему к этому возвращался…

Артюшка внизу перестал сыпать листьями, несколько раз рывком приподнял плечики и вскинул головку в меховой шапке, словно звал Громова обратить на него внимание, потом перекинулся набок и туда-сюда катнулся по толстой подстилке из листьев. Смотрел он теперь в небо, но мордашка была сосредоточенная, лобик морщился, а в горлышке опять булькнуло негромко: кырль!.. кырль!

Ишь ты, подумал Громов, цирюкан!

Надо будет потом сказать матери-то, сколько детишек в эту холодюку попростужалось да переболело, в яслях оставалось по пять, по шесть человек в группе — это вместо тридцати-то пяти, а их Артюшка ничего, не поддался, сопельки слегка, только и всего — надо будет потом обязательно, подумал он, сказать Рите…

И, вспомнив о жене, Громов и на этот раз вздохнул, потому что, хоть и раздумывал уже долго, ни к чему он так пока и не пришел, ни до чего пока не додумался.

Тут сложное дело получилось.

Месяца, считай, три назад Громов остался поглядеть за Артюшкой, когда Рита пошла в магазин, и сначала они играли на полу, катали фетровый мячик, а потом Артюшка попросился на руки, и он не утерпел, несмотря на общее их решение не приучать мальчишонку к рукам, взял. Артюшка положил голову ему на плечо, и Громов тихонько ходил с ним по комнате из угла в угол, и на этажерке вдруг увидел сложенное осьмушкой письмо. Он посмотрел на него мельком, но около сгиба невольно бросилась ему в глаза коротенькая строчка: «Коля против прежнего сильно изменился…»

Интересная, оказывается, штука, когда так вот увидишь про себя — его прошибло любопытство, какого он давно уже за собой не знал. Не успел и подумать, плохо делает, хорошо ли, — поставил Артюшку на пол, торопясь развернул письмо.

«Коля против прежнего сильно изменился, — писала Рита сестре своей Ольге, — куда там, как будто не он. Другой раз и Артюшу поможет нянчить, хоть в туалет можно спокойно отлучиться, и то. Но все равно трудно мне с ними, устала как никогда, ты себе не представляешь, Ольга милая, как я устала».

Как-то так. Жалостно.

Строчки эти ошарашили Громова.

Что ж, если он переменился так, что его теперь не узнать, выходит, раньше-то был порядочный дурандай? Почему тогда пошла за него замуж? Похвалу себе теперешнему воспринял он не без тайной гордости, но с напоминанием о прошлом смириться никак не мог, хоть вроде смутно и понимал: уж если изменился, значит, прежнего его больше нету, значит, нечего за того, которого не стало, и обижаться.

Строчку об Артюшке перечитал он с удивлением и сначала как будто даже с обидой: как же так? Он-то думал, что вся эта возня с мальчонком, весь уход за ним только на Громове и держится, а тут на тебе. Только и того — на минуту отлучиться.

И совсем уж озадачило его то место, где Рита жаловалась на теперешнюю свою жизнь. Он-то, признаться, представлял себе все иначе. Поженились они с Ритой? А как же. Сочетались законным браком. Уступил он ей с квартирами? Да, уступил. Можно сказать, уважил. На две свои однокомнатных выменяли они общую двухкомнатную чуть подальше от центра поселка, около Березовой рощи. Мальчонка ихний при родном отце растет. Так? Так! И отец этот не пьет, не гуляет. Заколачивает себе в месяц по две с половиной сотни, и все до копейки — в дом. Эта самая Ритина сестра, Ольга, попросила отпустить к ней в деревню Зинку, дочь его неродную, и он, пожалуйста, не только отпустить согласился, но еще и по тридцатке каждый месяц шлет вслед… Отчего же Рите, спрашивается, не быть довольной, если она за ним, как за каменной стеной?..

Никто и не говорит, что надо за все за это Громову в ноги падать. Нет, не надо. Но уж про себя спасибо тихонько сказать — это можно.

Все эти мысли Громов привел в порядок уже потом, а сначала строчки, которые он прочитал, больно его кольнули, внутри у него смутно шевельнулось: в чем-то Рита права… Только тут до него дошло, что читает чужое письмо, нехорошо, и он не зыркнул больше ни вверх, ни вниз, тут же свернул листок и положил, как было, взял на руки Артюшку, отошел, унося на сердце обиду.

Надо сказать, что для Громова это было время, когда, все поглядывая на маленького Артюшку, он и сам вдруг начал догадываться о прежней своей нелюдимости да о непроходимом своем угрюмстве… А тут еще письмо — как будто нарочно кто туда его положил!