Дмитрий Стахов - Сон в начале века

Одетая во все черное, женщина стояла прямо, держала под мышкой, у высокой груди продолговатую сумочку черной кожи, а на происходившее у дверей морга смотрела сквозь прицепленную к изящной черной шляпке вуалетку. Ее правая, затянутая в перчатку рука плавно поднималась и опускалась — женщина курила. И казалась — несмотря на траур, — совершенно безучастной. Но это было не так!

Бедолага, зажав вторую, еще недокуренную сигарету в кулаке, прошмыгнул по коридору, заглянул в палату дочери и сипло, с трудом глотая слюни, сказал медсестре-сиделке, что совсем ненадолго выйдет на улицу, выйдет вдохнуть свежего воздуха. Когда же бедолага выскочил из больничного корпуса, то он увидел, как по территории больницы, очень медленно, один за другим, двигаются сверкающие черные лимузины.

Черные лимузины двигались почти бесшумно. Их моторы работали ровно и бесперебойно. Лимузины следовали один за другим, расстояние меж ними было минимальным, но водители черных лимузинов, молодые люди в черных костюмах, белых рубашках, в черных галстуках и фуражках с золотой окантовкой были опытными, умелыми, внимательными. Черные лимузины проехали мимо входа в корпус, где лежала дочь бедолаги и свернули по внутрибольничному проезду к зданию морга. Вид этих лимузинов связался в сознании бедолаги с образом курившей под сиренью женщины в черной шляпе с вуалеткой. Наличие этой связи заставило бедолагу остановиться. А за его спиной прошли две молодые ординаторши и одна другой сказала: «Какая жестокая смерть!», на что другая ответила: «А вот я бы мечтала умереть вместе со своим любимым, умереть с ним вместе, умереть, зная, что и в жизни будущей мы с ним встретимся и уже никогда не расстанемся!» Бедолаге понравились слова второй ординаторши, но первая усмехнулась и холодно заметила, что, мол, лучше бы по этому поводу помалкивать: ни у нее самой, ни у второй ординаторши настоящих любимых не было и нет, а есть случайные партнеры, с которыми вместе не то что умирать, а и жить-то довольно-таки стремно.

Черные лимузины стояли возле морга, а две большие сверкающие машины — у самых дверей дома скорби. Их задние дверцы были распахнуты. Вокруг толпились люди с букетами. У многих покраснели глаза, большинство хлюпало носами, подносило к лицам платки. Грусть заполняла все пространство, время было сковано скорбью.

Бедолага, в зеленых пижамных брючках и тапках, в полурасстегнутой мятой рубашке, небритый и несвежий, среди людей в трауре походил на шарамыгу, собравшегося по случаю получить на полбутылки. Бедолага понимал это и решил отойти под сень кустов сирени, где стояла женщина в шляпе с вуалеткой. Бедолага встал с нею рядом, и тут скрипач, руководитель небольшого оркестра, отбросил со лба прядь, взмахнул смычком, и оркестр повел грустную мелодию, и бедолагу переполнило осознание конечности. Он словно наяву увидел перед собой почти бестелесную девушку, ткущую тонкую разноцветную нить, увидел другую девушку, отыскивающую что-то на страницах истрепанной толстой книги, и третью девушку, заглядывающую через плечо второй и бросающую на полуистлевший коврик похожие на игральные кости кубики, на которых вместо привычных, обозначающих цифры кружков были проставлены какие-то непонятные символы-знаки. Нить лопнула, книга разлетелась на отдельные страницы, а кубики легли так, что бросавшая их девушка в ужасе закрыла лицо руками. Видение оборвалось, девушки растаяли в августовском воздухе, а стоявшая рядом с бедолагой женщина будничным, спокойным голосом вдруг произнесла:

— Я зла на тебя не держу. Хотя мог бы отбить меня у того грязного бездомного старика! Ох, какой это был мужик! Вонючий, неутомимый!

Женщина не приподняла вуалетку, но и без этого бедолага понял: это была бывшая жена заместителя начальника политчасти столовой.

— Мое существование стало унизительным! — продолжала женщина. — Я — отверженная, я — изгой, пария! Негде спать, негде есть, негде помыться, у меня все отняли, всего лишили, от всего отставили!

Бедолага собрался было вставить слово, даже открыл рот, но бывшая жена заместителя начальника политчасти столовой ткнула его локтем в бок и закончила, шипя словно змея, брызжа слюной, щелкая зубами:

— А им оказалось и этого мало! Теперь они убили мою дочь, мою девочку! Убили из-за подозрений, из-за гнусных наветов, убили и ее, и того, в связи с кем мою девочку подозревали. Их убили одной пулей, насквозь, сначала его, потом — ее, мою девочку! О, горе, горе!