Дмитрий Стахов - Сон в начале века

— Папа! А кто кормит твоих скорпионов?

— Никто! — слабеющим голосом ответил бедолага.

— Ну ничего! — дочь бедолаги улыбнулась. — Вот выпишемся, наловим тараканов и накормим их досыта!

Дочь ушла к себе.

Ночью же, сложив руки на груди и в последний раз проведя по истончившимся губам сухим языком, бедолага умер.

До того, как Смиренина вышла замуж за негра из эФэРГэ, мужей у нее было два.

С первым свел случай и то сложное и своеобразное чувство, частенько охватывавшее Смиренину, когда она была юна и неопытна.

Что это было, определить затруднительно, если только не воспользоваться готовыми объяснительными схемами, да нет в них толку. Проявлялось же сие чувство двояко: или она лежала лицом к стене, свернувшись калачиком, почти ничего не ела и часами водила пальцем по узору обоев или ковра, или — чувство выплескивалось из Смирениной в виде различных буйств и непредсказуемых, а после — не находящих удобоваримой трактовки поступков.

Очередной выплеск чувства произошел в тот вечер, когда собрались у Светки, на день рождения.

Смиренина давно была сама не своя, а тут еще выпивка, тут еще приглашенный специально для нее мордатый парень — от Светки узнала Смиренина, что мордатый — прапорщик, начальник столовой, — который начал лапать ее прямо за столом.

Прапорщик был не так уж плох, тем более — лапали все, каждый — свою, и еще покруче. Не в лапании, по большому счету, дело. Вот смех у прапорщика был неприятный: тоненький, дребезжащий, а еще, когда он смеялся, то подносил ко рту кулак, будто или зубы были у него не в порядке, или — пахло изо рта.

Смиренина, опрокинув на скатерть лечо, задержала обеими руками прапорщицкий кулак и рот его исследовала: зубы один к одному, запах хороший. Бедняга прапорщик просто смущался, что, однако, не мешало ему продолжать запускать руки, словно вертких, извивистых змей.

Светка, завидуя, подмигивала Смирениной с другого конца стола, та же сидела какая-то кислая, макала палец в лужу от лечо, обсасывала его в задумчивости.

Почти все было выпито, прапорщик на кухне договаривался с другими парнями — кто, где и с кем ляжет, а Смиренина, схватив под мышку куртку, с кроссовками в руках выбралась из Светкиной квартиры, поднялась на этаж вверх, вызвала оба лифта, один заблокировала тупорылым башмаком прапорщика, на другом — ухнула вниз.

Квартал был мертв. Она добралась кружным путем до проспекта и встала, голосуя, у осевшего черного сугроба.

По проспекту угрюмо неслись машины. Она бы так и отправилась пешком до теткиного дома, если бы одна из машин не вильнула, не мигнула, не остановилась: тот, кто сидел в ней, и стал впоследствии первым мужем Смирениной.

У него были нелады с женой, за которой он, в общем-то ехал, дабы вернуть домой. Быть может, все бы у них образовалось, да вот Смиренина, плюс отъезд ее тетки — по отцу — в командировку, плюс пятидневка теткиного сына, смиренинского братишки. А самое главное — она была с ним так нежна! Даже винный запах у нее изо рта понравился ему, а то, что она не может устроиться на работу, не имея прописки, но, не работая, не может прописаться, его просто умилило.

Проснувшись утром в чужой квартире, он с удивлением обнаружил, что не чувствует никаких угрызений совести перед так и не взятой обратно домой женой, что в нем совершенно нет чувства вины, что преисполнен желания вновь встретить Смиренину, вновь быть с нею. Смиренина еще пребывала в точке перехода от буйств к лежанию лицом к стене, а все раскручивалось с бешеной быстротой: он, не давая никаких обещаний и не дуря ей голову, развелся, женился и прописал Смиренину в свою двухкомнатную кооперативную квартиру. Смиренина не успела даже удивиться переменам в своей жизни. Она успела лишь забеременеть и родить прекрасного крепкого парня.

Вообще на перипетиях ее первого замужества останавливаться смысла нет: замужество было слишком обыкновенным, банальным, в особенности — в сравнении с двумя последующими. Однако следует отметить, что практически на всем его протяжении Смиренина пребывала в той точке неустойчивого равновесия, в которой была в момент встречи с будущим мужем. Это придавало ей некую таинственность: непредсказуемо сваливаясь то в одну, то в другую сторону, она не давала угаснуть мужниной любви, свою, впрочем, не оберегая. Да и любила ли она?