Дмитрий Стахов - Сон в начале века

— Дать ему двадцать баксов! — крикнул кто-то еще, и Половинкин-первый кивнул вновь: мол, это было бы получше.

— Нет! Нет! — закричал Половинкин-второй так громко, что сидевшие рядом с ним гости попадали на пол беседки от звука его голоса. — Двадцать баксов? Налить? Вы забываете, у кого вы в гостях! Вы забываете, кто я такой! Нет, мой дорогой гость получит настоящий подарок! Настоящий!

— Какой? Какой? Какой подарок? — закричали все, да и сам Половинкин-первый, естественно, заинтересовался.

— Не скажу! — Половинкин-второй властным жестом пресек все крики. — Вот закончу рассказ, вот доедим супчик, вот поправимся, и тогда все узнаете. Договорились?

— Договорились! — согласно закричали гости и Половинкин-второй, оттерев жирные губы салфеткой, продолжил рассказ именно с того места, на котором он, по точному замечанию Половинкина-первого, остановился.

«Не знаю, сколько я пробыл в состоянии бессознательном, но когда пришел в себя, то услышал вокруг себя дивное пение птиц и ощутил чудный аромат цветов…» После этих слов Половинкин-первый подпер голову рукой и заснул... А проснулся, когда все закончили хлебать супчик, Половинкин-второй приказал тарелки убрать и предложил выпить за находчивость и смелость. Все, конечно, с удовольствием выпили.

Половинкин-второй, перед тем как продолжить свою историю, потомил, поманерничал, сидя на высоких подушках, поиграл виноградной кистью, пооглядывал окрест, поплевал в ровно подстриженную траву возле беседки. Когда же нетерпение гостей возросло, Половинкин-второй продолжил свой рассказ так, словно и не прерывался: «...что я и знать не знал куда меня занесло...», но Половинкин-первый тут вновь впал в забытье, и пришел в себя от того, что кто-то, над его ухом, спросил:

— А что же с девушкой?

— С девушкой? — переспросил Половинкин-второй и молодцевато повел полными плечами. — С девушкой — это совсем другая история...

Стоило Половинкину-второму произнести эти слова, как бедолага почувствовал, что скоро вечер, увидел, что зелень листвы набрякла, а солнце чуть дернулось к горизонту, ощутил, что головная боль стала сильнее. И тут нагрянули, обрушились предвечерние раздумья и тоска! Смертная, с невозможностью понять — что она такое и откуда берется, как от нее избавиться, да и стоит ли? Откуда-то сбоку к нему притиснулся Половинкин-первый и пьяно, смачивая бедолагино ухо слюной, вновь зашептал-занудил о какой-то то ли убитой, то ли умершей прошедшей ночью женщине. Бедолага не сразу вспомнил, что речь идет о бывшей жене заместителя начальника политчасти столовой, с которой Половинкина-первого что-то там связывало, прямо ли, косвенно ли — бедолага не понимал, да и не хотел понимать.

Бедолагу мучала изжога. Болели нанесенные собакой раны. После проведенной с взыскующей любви женщиной ночи ныла душа. Ему хотелось усесться со старой газетой на унитазе, выкурить дешевую сигарету без фильтра, поплеваться табачными крошками. А у него не было сил даже подняться, даже отодвинуть от себя Половинкина-первого. От безысходности бедолага до краев наполнил рюмку водкой и выпил содержимое. Вроде бы полегчало, но тут, сквозь марево и туман, пробился голос Половинкина-второго.

— Вот он! Вот он, любезный мой гость! — говорил Половинкин-второй, подходя к бедолаге и Половинкину-первому и обращаясь к толпящимся вокруг нахлебникам. — Вот он сидит, мой хороший, мой бескорыстный, мой честный! Вот ест еду, пьет питье, курит табак! Он вроде бы такой же, как все, но он — лучше всех, потому что я люблю его, уважаю, и теперь вот настало время для вручения ему подарка, моего настоящего подарка. Я обещал настоящий подарок?

— Обещал! — завопили все гости. — Обещал! Давай, вручай! Вручай, а мы будем смотреть и завидовать!

— И правильно! — сказал Половинкин-второй. — Потому что моему настоящему подарку будут завидовать все!

И Половинкин-второй, взяв Половинкина-первого под локоть, поднял того с места, двинулся вместе с ним вон из беседки, а бедолаге и всем прочим гостям пришлось последовать за двумя однофамильцами. Они прошли по дорожке, ведущей вокруг дома, ступили на посыпанное настоящим английским гравием пространство перед парадным крыльцом, по знаку Половинкина-второго скучковались на ступенях, между колонн.